Я живу в доме, которому триста лет. Его построил мой пра, пра, пра Ларс Христиан. Построил на том самом месте, где был дом предков, который тоже простоял триста лет. Так мой пра, пра, пра Ларс Христиан записал в книге, когда начал строить дом, в котором теперь живу я, мой муж, мои дети. Конечно, он выглядит не так, как триста лет назад. Снаружи и изнутри многое изменилось, но внутри остались вещи, которым тоже триста, а многим и больше лет.
Сестре моей смешно, она телерепортер, человек легкий, подвижный и, как почти все журналисты, живет репортажно. Увлеклась темой, отсняла и забыла. Она и о доме нашем сняла репортаж, и о вещах в нем. О уникальной кладке дымохода большого камина. Отсняла и переселилась в студию, где три стены из четырех - стеклянные. Живет, как рыбка в аквариуме. Ларс Христиан этого бы не одобрил. Это не моя фраза. Мне ее каждый раз говорит муж, когда я хочу передвинуть в доме какую-нибудь вещь, которую последние двести или триста лет не двигали. Ларс Христиан этого бы не одобрил, - говорит мой муж, и чаще всего я отступаю. Традиции надо соблюдать, но становиться их рабами глупо. Жизнь – штука не очень длинная, и хочется в ней сделать что-нибудь свое. Не так, как это делал Ларс Христиан, и не всегда так, как хочет мой муж.
В такие минуты Расмус со мной не спорит. Он уважает во мне личность, уважает мое право поступать так, как я хочу, при условии, конечно, если все мои друзья, родственники, соседи и родственники соседей поступают так же. Что касается любви, между нами она кончилась давно, а когда - мы не заметили. Но это неважно, со стороны мы кажемся респектабельной и, даже говорят, красивой парой. Муж, жена, дети, семейный очаг, традиции, - Ларс Христиан был бы доволен.
Но однажды я поступила так, как не поступал никто в этом доме с тех пор, как его построили. И правильно сделала. Теперь с этим согласны и Расмус, и мой отец, и дочери, Ноэле и Иоганна. Ничего особенного не произошло. Я взяла ребенка. Привезла его из чужой далекой страны, где что-то случилось с людьми, и они в поисках лучшей жизни стали убивать друг друга и рушить дома, которым, как я потом узнала, было тоже немало лет. В той стране с гуманитарной миссией побывала моя сестра. Отсняла целую кучу сюжетов о том, как живет эта страна, почему и с кем конфликтует. Почему у правительства почти нет денег, чтобы учить детей и лечить больных. На улицах городов, в деревнях, в больницах, в учебных заведениях и на шумных базарах она задавала людям один и тот же вопрос: - Что такое счастье?
Деньги, здоровье, дети, удача, - обычные ответы, которые можно получить в любой стране, и бедной, и богатой. Но один ответ поразил меня. Мальчик лет семи или восьми, из убогого провинциального приюта, глядя широко раскрытыми глазами прямо в камеру, сказал: - Счастье – это когда нет горя.
Конечно, моя сестра не помнила этого мальчика, не помнила его ответа. Отсняла и забыла. А когда я вместе с ней заново заглянула в глаза ребенка, сестра сказала, - Ну и что? Я сказала, – Я хочу взять этого ребенка. Сказала, что полечу вместе с ней в эту страну, разыщу этот детский приют, заберу этого мальчишку и сделаю все, чтобы он забыл горе, которое не дает ему быть счастливым. Конечно, сестра назвала меня сумасшедшей, а Расмус, узнав о моем желании взять ребенка, сказал, что можно посоветоваться с врачами, и он уверен, что врачи одобрят наше решение достать еще одного ребенка из моего живота. Надо проверить меня, проверить, насколько еще жизнеспособна его сперма, чтоб быть уверенными, что ребенок родится здоровым и нормальным, и не надо будет ни за кем ехать в далекую страну. И тут на меня что-то нашло. – Зачем спрашивать врачей! – крикнула я. – Давай начнем делать ребенка здесь! Сейчас! Мы с тобой уже забыли, как это делается! Я сняла трусики, легла на огромный дубовый стол, который триста лет простоял в кухне, и уж наверно не раз был свидетелем мгновенных любовных утех! – Иди, я рожу еще одного ребенка! И через несколько лет мы отправим его учиться в закрытую школу! Как отправили одну за другой двух наших дочерей! Потому, что надо думать о будущем детей! В закрытых школах хорошие педагоги дают им чудесное образование. Потому, что так поступают наши родственники, наши друзья, наши соседи. Так поступают все! Правда, чудесные педагоги каждый раз выговаривают нам, родителям, если за субботу и воскресенье, когда они одалживают нам наших детей, мы успеваем сделать что-нибудь такое, что не укладывается в их педагогическую схему! А потом наши воспитанные образованные дети заведут себе бой-френдов, уйдут из дома, поселятся в стеклянных аквариумах, а когда мы постареем, они нас поместят в чудесный дом для стариков и будут навещать по воскресеньям, точно так же, как я навещаю своего отца!
Я кричала все это, лежа с задранным платьем на дубовом столе. Кричала, что мальчишка из далекой страны будет не наш, и я не буду обязана мальчишку не нашего круга отдать в закрытую школу! Я буду воспитывать его так, как я хочу! Хорошо или плохо, но сама! В этом доме!
Прости, - сказал муж, одергивая на мне платье. - Я не думал, что для тебя это так важно. Я видел хронику из той страны. Тебе будет трудно. Там много разных проблем, которые нам невозможно понять и представить. Но если это твое решение, я готов помочь тебе.
Накануне отъезда муж пригласил меня в оперу. Давали “Норму”. Знаменитое сопрано собрало полный зал. В антракте мне показалось, что приглашение в оперу было последней попыткой отговорить меня от поездки на Кавказ. Родственники, друзья, знакомые, окружив меня в фойе, с вежливым удивлением обсуждали мое решение поехать с гуманитарной миссией в страну, о которой многие из них услышали впервые.
- Как это благородно! – лицемерно улыбаясь, сказала одна из моих приятельниц.
- Как жаль, что обстоятельства не позволяют мне поехать с тобой. Это ужасно думать, что где-то голодают дети, а ты не можешь им помочь.
- Почему же? – сказала я. – Можешь. Два камушка в твоих ушах могут сто дней кормить сто голодающих детей.
Я сняла с руки перчатку и раскрыла перед ней, - Тебе будет приятно сознавать, что ты помогла обездоленным.
- Красивое предложение, - сказала приятельница. - Но я к этому не готова.
- А я готова, - неожиданно сказала пожилая женщина и, сняв с пальца кольцо, положила его в мою ладонь. Потом в мою ладонь положили золотую брошь. Кто-то положил серьги и еще кольцо.
- Это неудобно, - раздраженно сказал муж. – Для сбора пожертвований есть свой порядок.
- Наверно есть, но голодным детям нужен не порядок, а еда, - сказала я.
Откуда-то появилась моя сестра с оператором. Объектив телекамеры уперся в драгоценности, и в тот же вечер на экране телевизора появилась моя ладонь с призывом пожертвовать средства в гуманитарный фонд.
Ария Нормы продолжала звучать в моих ушах, а самолет нес меня над облаками.
- Счастье – это когда нет горя, - шептали мои губы.
- Что вы сказали? – спросила меня любезная стюардесса.
- Ничего, - ответила я, - вы знаете, что такое счастье?…
Муж оказался прав. Сложности начались в первый же день. Я не была к ним готова, нервничала, а сестра, имея опыт прошлой поездки, говорила, – Не надо волноваться, все образуется. Люди здесь, в принципе, хорошие, и с ними всегда можно найти общий язык. Но бывают “общие языки”, на которых не хочется разговаривать. Особенно, когда это касается гуманитарных акций. Мне трудно было понять, почему в простом деле помощи больным, старикам и детям нужно соблюдать множество правил. И почему так много сытых и здоровых людей должны следить, чтобы я эти правила не нарушала.
- Не стоит идти в чужой монастырь со своим уставом, - наставлял меня пастор лютеранской церкви. Наверное, он был прав. У меня не было его опыта смирения и, иногда, я бывала излишне резка и категорична. Особенно, когда мне заявили, что везти гуманитарную помощь в детский приют, в котором меня ожидал, сам того не зная, мальчишка, - это нарушение каких-то правил. Я сказала, что мне на эти правила наплевать, и пастор помог мне добиться своего. В этом приюте жила католическая монашка. И пастор написал ей письмо.
То, что я увидела, потрясло меня. Приют стоял в стороне от небольшого провинциального городка, на склоне горы, над изумительно красивым ущельем. Его построили очень много лет назад, и мне показалось, что стены этого ветхого дома вот-вот рухнут под тяжестью десятилетиями копившейся детской тоски. В доме было так чисто, как может быть только в очень бедных семьях, где чистота служит единственной защитой человеческому достоинству.
Монашка вышла с колокольчиком в руках и зазвонила.
- У нас обед, - сказала директриса, женщина лет сорока, с мягкими чертами лица, и вместе с молодой монашкой-воспитательницей пригласила нас пообедать с детьми. Там, в столовой приюта, мы в первый раз встретились. Я искала его среди сотни сидящих за двумя длинными столами ребятишек. Я так волновалась, что не сразу узнала его, хотя он был точно такой же, как на видеокассете. Кудрявые рыжеватые волосы, большие глаза, и взгляд. Та же клетчатая рубашка. И улыбка…
- Как тебя зовут? - спросила я.
- Лука, – ответил мальчик.
- Библейское имя - сказала монашка, - я учу их английскому языку. Поговори, Лука, с гостьей по-английски.
- Как живете? – спросил по-английски Лука.
- Хорошо, - сказала я. – Рада тебя видеть. Тебе нравится здесь?
Мальчик не ответил, и я повторила вопрос.
- Наверно, он не понял, - сказала я монашке.
- Понял, - сказал Лука.
- Меня зовут Маргарет, - сказала я и протянула ему руку. Лука крепко, по-мужски сжал мою ладонь.
Потом мы обедали с детьми, дарили им подарки. Я даже попробовала кусочек именинного пирога, испеченного из посыпанных сахаром вареных макарон. И не могла понять, смеяться или плакать, глядя на поющих специально для нас детей. Все это время я и Лука видели друг друга. Вечером все уехали, а я осталась. И полночи при тусклом свете свечей проговорила с монашкой о ее судьбе, о детях, о том, что привело меня сюда. От нее я узнала, что Луку привезли, когда ему было полтора года. Привезли его посторонние люди, сказав, что нашли его на горной дороге, по которой под пулями уходили беженцы, рядом с молодой умершей рыжеволосой женщиной. Что звали эту женщину Саломе, и жила она в селе Учха. Это все, что знали в приюте о мальчишке. А имя Лука ему дали здесь. В эту ночь я так и не уснула. С огарком свечи в руках я пошла по длинному коридору к спальням.
- Ты напугаешь детей, - остановила меня монашка. – Потерпи, скоро рассвет. В нашем доме дети встают рано.
Утром я доила козу. Вернее, Лука и монашка обучали меня этому искусству. Странное ощущение теплого мокрого вымени, упруго бьющая в траву мимо кружки тугая белая струйка. Лука смеялся, терпеливо, как учитель фортепиано, “ставил” мне пальцы на вымя. А потом быстро и ловко сам сдоил молоко в миску, хлопнул козу по заду - Пошла, Дареджан! И она, звеня колокольчиком, умчалась по росной траве в туман.
- Ты мой, - сказала я, вытирая платком его мокрые ладошки.
- Что? – спросил Лука.
- Ты мой друг, - поспешно добавила я.
- Друг, - согласился Лука.
Но как сделать друга сыном?…
- Забирайте мальчишку. Я не против, - сказала директриса. – Пусть хоть ему повезет. Но у вас будет много проблем. Мы не знаем, кто эта умершая Саломе, рядом с которой нашли ребенка. Мать или посторонняя женщина. Может, жив отец мальчика, кто знает!
- Наверно что-нибудь можно выяснить в селе Учха, – сказала я.
- Можно. Но село в зоне конфликта, кто нас туда пустит! Говорят, его сожгли.
- Меня пустят, - твердо сказала я.
Провожать меня вышел весь приют. Даже коза Дареджан пристроилась у ворот щипать траву. Я всем улыбнулась, помахала рукой и, найдя глазами Луку, крикнула, – Я скоро приеду. Пока!
Конечно, меня пустили в село Учха. Они не могли меня не пустить. Хотя, признаюсь, получить разрешение и найти вертолет, чтобы добраться до дальнего горного селения, было непросто. Мы долго кружили над полуразрушенными домами, пока пилот приземлился на баскетбольной площадке во дворе бывшей школы.
- В нашем распоряжении один час, – сказал сопровождавший нас офицер из группы миротворческих сил.
Я, сестра, оператор и переводчик пошли по пыльной улице к ближайшему уцелевшему дому. Переводчик, не открывая калитки, что-то крикнул через забор, и из дома вышла седая, вся в черном, старуха. Переводчик что-то сказал ей, она ему. Переводчик чем-то остался недоволен, прикрикнул на старуху, а та повернулась и пошла в дом.
- Не хочет говорить, - сказал переводчик, - пока не дадите ей еды, сигарет и денег.
Еда, сигареты и деньги у нас были, и мы вошли в дом. Старуха поставила на стол деревенскую водку, яблоки и, сказав несколько фраз, осушила рюмку.
- Она проклинает эту жизнь, нас всех и себя, - сказал переводчик, – и спрашивает, что нам нужно.
- Скажите, что мы хотим снять ее, ее дом и деревню для телевидения, - попросила сестра.
Старуха выпила еще рюмку и расплакалась.
- В этой деревне осталось пять старух и три собаки. У меня есть петух и две курицы-несушки. Больше мне рассказывать нечего.
Но, выпив еще одну рюмку и проклиная все и вся, она вспомнила и рыжую Саломе, умершую на дороге, и сказала, что мальчик был не ее, а ее сестры Нино, и что по слухам, Нино жива и торгует в городе в рыбных рядах на базаре.
Потом она показала альбом, в котором нашла фотографию молоденькой учительницы, тоже рыжей, Нино, снятой во дворе школы с первоклашками. Она показала нам ее дом, вернее то, что от него осталось. А потом она вошла во двор школы, поднялась на балкон и, дико хохоча, стала звонить в медный школьный колокол. Звон эхом разнесся по ущелью.
Вертолет поднялся в воздух, а она все звонила и звонила.
- В прошлой жизни, - сказал переводчик, - она была директором школы.
Теперь у меня была фотография Нино, матери Луки, и адрес – базар, рыбные ряды.
- Что будем делать? – спросила меня сестра.
- Искать, - сказала я.
- Если найдем, - сказала сестра, – я сниму гениальный репортаж!
- Если найдем, - сказала я, – ты будешь молчать.
- Как! – воскликнула сестра. – Ты не скажешь, что ее сын жив?!
- Конечно скажу. Только так, чтоб у нее не лопнуло сердце.
Нашли мы ее легко. Рыжая Нино в рыбных рядах была одна.
- Если вы не против, мы хотим снять телевизионный сюжет о вашей жизни, - попросили мы Нино.
- Почему о моей? – удивилась Нино. – У них, у всех, - махнула она рукой вдоль заваленных рыбой столов, – такая же жизнь, такая же судьба! Рыбой торгуют только беженцы, – и хохотнув, шлепнула мокрым рыбьим хвостом по столу. – Наша монополия! Некогда мне с вами болтать, торговать надо!
- На сегодня твоя торговля кончилась, - сказала я. – Я покупаю всю твою рыбу.
- Хорошо, – согласилась Нино и повела нас в свой нынешний дом.
Теперь ее домом был тесный двухкоечный номер в бывшем четырехзвездном отеле в центре города. Снаружи отель был похож на многопалубный корабль с потрепанными бурей парусами. На всех балконах сушилось раздуваемое ветром белье.
- Знакомьтесь, – сказала Нино, – моя семья.
Два малолетних члена семьи ползали по полу. На кровати, укрывшись с головой в одеяло, спал мужчина. На подоконнике, на маленькой плитке что-то булькало в кастрюльке.
- Мои сыновья, Зука, три года. Ираклий, четыре. А это муж. Георгий, у нас гости!
Георгий не отозвался.
- Он ночью работает, а днем спит. Тесно у нас, зато вид отсюда хороший, - и отодвинув белье, помогла нам выйти на балкон.
Вид с балкона четырнадцатого этажа был и вправду красивым. Город как на ладони, горы, река.
- Раньше у меня была другая семья, - сказала Нино, – вам это интересно?
- Нам интересно все, - сказала я.
И тогда она повела нас на кладбище. Скромная могила, два небольших камня с фамилиями.
- Это мой первый муж… А это – первый ребенок. Муж лежит здесь. А где похоронили ребенка, не знаю. Знаю, что умер. Люди рассказывали, что видели их на дороге мертвыми. Мою сестру и ребенка.
- Вы не пытались их искать? – спросила моя сестра.
- Где?… - горько усмехнулась Нино. – Дорога, на которой умерли моя сестра и мой сын, длинная. Сто километров. Там тысячи могил.
- Скажи ей, что сын жив, - попросила моя сестра.
- Конечно, скажу.
И мы повели Нино в нашу гостиницу.
- Красиво, - сказала Нино, оглядывая наш номер. Понюхала расставленную в ванной парфюмерию, попробовала пальцами горячую воду из крана и неожиданно попросила:
- Я хочу лечь в ванну, можно?
Наверно, совсем недавно у нее было красивое тело, но сейчас, хотя еще молодое, оно уже не было упругим и стройным. Она лежала в теплой, наполненной бадузаном ванне тихо, тихо, как ребенок, зажмурив от удовольствия глаза. Прикрыв дверь, мы с сестрой оставили ее там и вернулись в номер. Сквозь плеск воды мы услышали низкий, чуть хрипловатый голос. Нино пела.
Мы заказали в номер обед, и когда она вышла из ванны в белом банном халате, с распущенными по плечам золотистыми волосами, в ней трудно было узнать торговку из рыбных рядов.
- Вы знаете, что такое счастье? – спросила Нино. Мы с сестрой переглянулись.
- Счастье – это помыться в горячей ванне!
Потом мы обедали. На смеси языков и жестов болтали о всякой ерунде. Я поставила кассету, показала на видео свой дом, детей, мужа. Сказала, что приехала, чтобы взять из приюта ребенка на воспитание.
- Нашли ребенка? – спросила Нино.
- Да, - сказала я и поставила кассету, где был ее сын.
- Хороший мальчишка, - сказала Нино, – волосом на меня похож… Ну и слава богу! Будет жить в хорошей стране. В хорошем доме. У хороших людей. Ты будешь его любить?
- Я уже его люблю, - сказала я.
- Не обижай сироту. Сироты, они ласковые.
- Он не сирота, - сказала я. – У него есть мать… Это твой сын, Лука. Он жив, Нино. Он живет в детском приюте.
Эту фразу пришлось повторить ей несколько раз, пока она поняла, что мы говорим о ее сыне.
Я рассказала, как мы узнали, что мать мальчика жива, как нашли ее. Показала фотографию Нино в окружении детей, которую мне дала старуха.
Она не плакала и не смялась. Она словно застыла.
- Покажи его еще раз, - попросила Нино. Я снова включила кассету.
- Ты точно знаешь, что этой мой сын? – спросила она.
- Думаю, что твой. А сердце тебе ничего не говорит?
- Сердце мое давно умерло, - сказала Нино. И вдруг заплакала, запричитала, закричала на своем языке. И снова стала похожей на торговку из рыбных рядов.
Ехать в приют договорились на следующий день. С утра обошли магазины, Нино купила мальчику джинсы, рубашку, куртку, большую коробку конфет и торт. А когда подарки были внесены в машину, Нино сказала: - Ты отдай это все мальчику. Я не поеду, – и добавила, - если ты еще не раздумала, увези его отсюда! – и вдруг упала на колени, обняла мои ноги. – Прошу тебя, возьми мальчика себе! Ты слышала, он устал от горя. Он хочет быть счастливым! А что я ему могу дать?
Прохожие на улице с изумлением смотрели на нас, и мы с трудом усадили Нино в машину. У нее началась истерика. И я ударила ее по лицу.
- Это твой сын! Твой! – крикнула я.
- Знаю, – вдруг успокоившись, сказала Нино, – мой… Я очень люблю его. Я хочу, чтобы у него была другая судьба. Кто-нибудь еще знает, что я жива?
- Нет, - ответила я.
- И я никому не сказала, что мой сын жив. Это наша с тобой тайна.
Нино вышла из машины и жестом поманила меня за собой. Мы свернули за угол и вошли в маленькую церковь. У иконы Богоматери Нино стала на колени и потянула меня за руку. Я опустилась рядом.
- Клянись, - сказала Нино, – что не причинишь вреда моему сыну.
- Клянусь. Я буду любить его.
- Клянись, - сказала она, - что никогда не скажешь мальчику, что я жива.
- Нет, - сказала я. – Такой клятвы я тебе не дам.
Я встала с колен и быстро вышла из церкви. Нино побежала за мной.
- Ему легче будет жить, если он ничего не будет знать про меня.
- Ты сумасшедшая! – сказала я. - Сама не знаешь, что говоришь! Едем! Ты должна его увидеть!
- Нет, - сказала Нино, – не поеду. – И расталкивая людей, побежала по улице…
В тот день ни директрисы, ни монашки в приюте мы не застали. Они уехали в город и обещали быть к обеду. Торт и конфеты повариха обещала разделить на всех, а Лука в новых джинсах и кроссовках сказал, что тоже хочет сделать мне подарок, и привел по узкой тропинке на окруженную лесом полянку, сплошь заросшую лиловыми крокусами, ромашками и какими-то синими, незнакомыми мне цветами.
- Все эти цветы тебе.
- Спасибо, - сказала я и легла в траву посередине поляны.
Лука собирал букет, светило солнце. Перед моим лицом носились пестрые стрекозы, крылья у них были прозрачные.
- Эй! – услышала я женский голос. – А мне собирать цветы здесь можно?
Я приподнялась. На краю поляны стояла Нино.
- Спросите у нее! – крикнул Лука. Нино через поляну подошла ко мне.
- Можно мне цветы пособирать?
- Собирай, - сказала я. Нино наклонилась и сорвала несколько цветков.
- Ты ему что-нибудь сказала? – тихо спросила Нино.
- Нет.
- Молодец! – похвалила она и пошла собирать цветы рядом с мальчишкой.
- Вот и все, - подумала я. – Может, так и лучше.
До меня доносились обрывки слов, смех Луки. Потом они подошли ко мне с большими букетами цветов. Нино учила его плести венок. Венок одели мне на голову и долго смеялись.
- У тебя хороший сын, - сказала Нино. – Будь у меня такой сын, я бы никогда не отдала его в приют! У тебя что, денег мало? Забери его отсюда, увези!
- Это не моя мать, - сказал Лука.
- Не может быть, - сказала Нино, - вы так похожи.
По ее лицу текли слезы.
- Что смотрите! Слез, что ли, не видели? Что хочу, то и делаю! Хочу плачу, хочу пою. Хочу танцую!
Нино вскочила на ноги, запела и закружилась по поляне в каком-то странном танце и скрылась за деревьями.
- Она сумасшедшая? – тихо спросил Лука.
- Нет. Наверно у нее мало счастья.
Директрисе я сказала, что о родственниках мальчика узнать ничего не удалось. Сказала, что хочу усыновить его, и та обещала помочь мне оформить документы.
Удивительно, какими низкими становятся барьеры запретов, если находить с чиновниками “общий язык”. При желании я могла бы вывезти весь приют с директрисой, монашкой, ветхим домом, козой Дареджан, и даже лесную поляну с цветами. Когда я в шутку сказала об этом в одном из кабинетов, мне серьезно ответили, что можно и это обсудить, и тогда первый раз в жизни я пожалела, что моя фамилия не Рокфеллер!
Последний раз я встретилась с Нино, когда все бумаги на усыновление мальчика были готовы. Я нашла ее в тех же рыбных рядах. Мы с ней зашли в ближайшее кафе, и я постаралась объяснить ей, что у нее еще есть время признать своего ребенка. Нино долго молчала, потом спросила, – Ты знаешь легенду о Медее? Эта сумасшедшая баба из-за любви убила двух своих детей? А я хочу спасти. Потому, что я люблю своего сына. А убить я хочу тебя. Ты понимаешь, за что?
- Понимаю, – сказала я. - У тебя есть неделя.
- Пожалуйста, не говори ему, что я жива, – попросила Нино.
- Он это узнает от тебя. Когда сама захочешь, - я дала ей визитную карточку. – Здесь мой адрес. И телефон.
Нино, не глядя, порвала ее на мелкие кусочки.
- Не спеши, - сказала я и достала вторую. - Жизнь длинная.
Сумочки у нее не было, и, повертев карточку в мокрых от рыбы пальцах, она засунула ее под лифчик.
- Не знаю, что записано у него в документах, – сказала Нино. Я родила его пятнадцатого июля.
Последняя неделя до отъезда была безумной. Прощание с приютом. В тот день я первый раз почувствовала боль в сердце. Мы собрались на лужайке перед ветхим домом, где рос одинокий большой орех. Черная Дареджан тут же щипала траву.
- Теперь у Луки будет своя семья, - сказала директриса, - Маргарет стала его приемной матерью.
Они и так все уже знали, я это видела по их лицам.
- Мы все должны пожелать им обоим счастья.
- А у меня будет своя семья? – спросила маленькая смуглая девочка.
- У каждого из вас обязательно когда-нибудь будет семья.
- Когда?
Директриса не могла назвать точного времени и предложила детям спеть песню. И они запели песню о зеленом луге, на который льется дождь, и о солнце, которое высушило эту траву, и о бабочках на ярких цветах. А потом все вышли за ворота нас провожать и долго махали нам вслед.
Потом был город, и хождения по кабинетам, и скандал в одном из них с климактерической истеричкой. И, наконец, самолет, и долгий полет, и лицо Расмуса в толпе встречающих. Расмус присел перед Лукой на корточки.
- Хелло, малыш! Меня зовут Расмус. Будем дружить?
Малыш засыпал. Прямо в аэропорту у чиновников социальной службы мы зарегистрировали нового гражданина датского королевства, определили, в какую школу он будет ходить, и кто за него является ответчиком в нашей стране. Лука сквозь сон с трудом отвечал на заданные ему вопросы, я подписывала бумаги. Лука крепко вцепился в мою руку. Очень хорошенький, очень розовый, очень сонный и очень вежливый. Почти все свои фразы он начинал со слов “Cпасибо” и “Простите”, может быть потому, что именно эти слова на английском языке он знал хорошо. Чиновники улыбались, наверное, он им понравился, а мне так хотелось, чтоб он понравился Расмусу, и чтобы его жизнь в нашей стране началась добро и счастливо. Видит Бог, Лука это заслужил.
Сонного мы провезли его по улицам, сонного внесли в дом. Раздели, уложили, а он все так же, как всю последнюю неделю и весь долгий перелет, своей ручонкой крепко сжимал мою руку.
- Эй, малыш! Отпусти! Это моя женщина, - смеясь, Расмус разжал его пальцы. Я тоже засмеялась.
- Как здорово, что ты это вспомнил!
Я была в своей стране, в своем доме, с привычными запахами и звуками, в своей постели, а за стенкой спал Лука. Я лежала, не закрывая глаз, и, кажется, плакала.
- Что с тобой? –приподняв мое лицо с подушки, спросил Расмус. – Тебе плохо?
- Мне хорошо, - и как ребенок, мгновенно ушла в сон.
… Не знаю, сколько времени Лука бродил по спящему дому. Проснулся он по кавказскому времени.
Когда я вышла в коридор, он рассматривал толстый семейный альбом, лежащий на столике перед большим портретом Ларса Христиана.
- Кто это? – спросил меня Лука.
- Это Ларс Христиан, главный человек нашей фамилии. Триста лет назад он построил этот дом. И с тех пор мы все здесь живем. Постарайся с ним подружиться.
- Хорошо, - согласился Лука, – постараюсь.
Завтракали мы втроем. Расмус много шутил, радовался, что появился еще один мужчина, и теперь вдвоем им будет легче справляться с женщинами нашего дома.
- Что я должен делать? – спросил Лука, когда мы остались вдвоем.
- У тебя будет много дел, пока я съезжу за Ноэле и Иоганной. Обойди дом, поздоровайся с деревьями, пересчитай птиц на ветках и муравьев в траве. И познакомься со всем, что увидишь под этим небом.
Когда я с девочками вернулась, Луки в доме не было. Мы обшарили все закоулки, заглянули в подвал, на чердак.
- Ну и куда он делся, наш новый братик? – спросила Ноэле.
- Пропал … - развела руками Иоганна. – А был ли братик?
- Был, - сказала Ноэле, – и почему-то убрал наши комнаты.
- Когда он вернется, - посоветовала я, – скажите ему спасибо. Там давно следовало навести порядок.
- Это моя комната, мой порядок! - Хором ответили девочки. - Пусть он к нам не заходит!
- Хорошо, - сказала я, – вызовем мастера, врежем замки, и пусть вам будет стыдно.
- Может позвонить в полицию? – примирительно предложила Иоганна. – Сказать, что мальчишка потерялся.
- Нет, - сказала я, - Лука не потерялся, а если потерялся, то пусть ему это будет уроком.
Лука не потерялся. Мы с Ноэле и Иоганной пили чай, когда Лука вкатил в сад инвалидную коляску с мальчиком-подростком.
- Который из них наш новый братик? – хихикнув, спросила Ноэле.
- Наверное, оба! - сказала Иоганна. – Мамочка приготовила нам двойной сюрприз.
- Тот, кто катит коляску, - сказала я, пряча за улыбкой удивление.
- Его зовут Эндрю, – представил нам мальчика в коляске Лука.
- Эндрю будет учить меня датскому языку.
Эндрю выпил с нами чаю, сообщил, что живет с матерью Ловиссой через три дома отсюда, что в детстве его сбила машина, и теперь у него проблемы с ногами.
- Интересно, кого он притащит к нам в следующий раз? – спросила Иоганна, когда Лука покатил Эндрю обратно. А позже добавила, – с ним не соскучишься.
Проблемы, о которых еще до моего отъезда на Кавказ предупреждал Расмус, появились. Возвращаясь в пансион, девочки на дверях своих комнат написали мелом по-английски “Вход Луке воспрещен” и поставили три восклицательных знака. Я увидела эту надпись позже, чем Лука. Он стоял перед дверьми и вслух читал надпись.
- Не обращай внимания, - сказала я. – Это шутка.
- Хорошо, - сказал Лука. – Больше не буду убирать их комнаты.
Вечером, когда мы втроем сели ужинать, на столе откуда-то появился лишний прибор, с прислоненной к бокалу фотографией большой семьи моего деда.
- А это зачем? – спросил Расмус.
- Так веселее, - сказал Лука. - Как будто нас тут много. Как в приюте.
- Здесь не приют, – сказал Расмус и хотел еще что-то добавить, но я выразительно посмотрела на него, и муж замолчал.
Утром, как обычно, Расмус совершал пробежку по парку. Из окна я видела, как Лука понесся за ним. Видела, как Расмус остановился, что-то сказал ему и побежал дальше, а Лука медленно поплелся обратно.
- Что-нибудь случилось? – спросила я, встретив его на пороге.
- Он сказал, что бегать любит один.
- Он имеет право, – сказала я. – Это его личная жизнь.
- Что такое личная жизнь? – спросил Лука. Как ответить?… Наши мысли… Тайные дела и желания…Стыд?…
- Это место, куда мы не хотим пускать никого, – объяснила я.
- У меня такого места нет.
- Будет, - сказала я.
- Зачем? – удивился Лука.
- Не знаю. Так устроен мир. Давай сегодня побежим в парк вместе. Ты и я.
- Не побежим, - сказал Лука, глядя в окно на разминающегося в парке Расмуса.
С моим отцом первая встреча тоже как-то не сложилась. Когда мы с Лукой приехали навестить его в дом престарелых, Лука сначала долго молчал, а потом спросил:
- А почему ты живешь здесь? У Маргарет в доме столько пустых комнат.
- Потому, что мне так нравится! – сказал отец. - Понял?
- Не понял, - сказал Лука. – Тебе здесь не скучно?
- Это моя личная жизнь, - ответил отец и добавил мне по-датски, – у тебя будут проблемы с мальчиком. Ларс Христиан этого бы не одобрил.
- Дедушка Эрик на меня обиделся? – спросил меня Лука на обратном пути в машине.
Я промолчала. - Почему молчишь? – спросил меня Лука.
А потом замолчал сам. Может, это было началом его личной жизни.
- Да, нет, спасибо, пожалуйста… - Этими четырьмя словами он общался со мной, с Расмусом, с девочками, когда на субботу и воскресенье они приезжали домой. Целые дни он проводил с Эндрю, у которого была своя система обучения языку. Желтые клейкие бумажки с названиями предметов на датском и английском языках облепили весь наш дом. Такие же бумажки висели на дверях комнат девочек. Запрет “Вход Луке воспрещен” был переведен им на датский язык. На своей двери Лука повесил табличку с надписью “Входите, пожалуйста”. Но Ноэле и Иоганна приглашением не воспользовались. И учить Луку ездить на купленном для него велосипеде тоже отказались.
- Это легко. Пусть учится сам. У нас много своих дел, – сказали они и укатили.
И тогда учить Луку ездить на велосипеде стал калека Эндрю. Он гнал инвалидную коляску рядом с велосипедом, придерживая вихляющий в руках Луки руль, и оба громко смеялись, когда Лука падал в траву. Им было хорошо вместе, наверно, оттого, что они, не задумываясь, легко пустили друг друга в свою личную жизнь.
А еще Эндрю повел Луку в церковь, где он сам пел в церковном хоре. Был день, церковь была красива и пуста. Гремел орган. Репетировал хор. Лука сидел один на длинной скамье, слушал с закрытыми глазами и не сразу заметил подсевшего к нему пастора.
- Тебе нравится, как они поют? – спросил пастор.
- Да. О чем поют?
- О Деве Марии. Ты знаешь, кто это?
- Она родила Бога, - сказал Лука, – потом его убили.
- Но он жив. Он живет здесь, - пастор положил свою руку на грудь мальчика,– в твоем сердце.
- И в твоем тоже? – Лука коснулся ладошкой груди пастора.
- У всех у нас, - сказал пастор.
Лука стал приходить в церковь. Мне об этом рассказал, позвонив по телефону, пастор. Но нам с Расмусом мальчик об этом не говорил. - Да, нет, спасибо, пожалуйста. Мне трудно было через что-то, вставшее между нами, пробиться к нему. Хотя я и старалась.
- Ты не хочешь со мной разговаривать? - спросила я, укладывая Луку спать.
- Хочу, - сказал Лука.
- Тогда говори.
- Учусь, - ответил он и добавил. – Иди, тебя Расмус ждет.
В этом он ошибся. Расмус не ждал. Когда я вошла в спальню, он спал. Не знаю, что на меня нашло, но я взяла с тумбочки стакан с водой, окунула туда два пальца и стала капать ему на лицо. Муж поморщился, медленно открыл глаза. Я рассмеялась.
- Что с тобой? – спросил он.
- Ничего. Лука сказал, что ты меня ждешь. И я решила спросить, ты меня ждешь или не ждешь?
- Я тебя ждал, - сказал Расмус, - а потом уснул. Иногда мне кажется, что двое мужчин в доме, – это много. Я легла рядом с мужем.
- Как здорово! – сказала я. – Ты ревнуешь.
- Да, - сказал он. – Ревную. Ревную ко всему. К этому дому, к чашке, из которой ты пьешь чай. А особенно к огурцам из холодильника. - Говоря это, он задрал на мне рубашку и поймал губами мою грудь.
- К огурцам мог бы не ревновать, - смеясь, сказала я. – Я их терпеть не могу. - Больше он говорить мне не дал.
…. Сестра моя сделала репортаж о нашей поездке, о стране, из которой мы привезли Луку, о нем самом, как я ни протестовала и ни спорила с ней.
- Ты ничего не понимаешь в телевидении! – кричала Бригитт. – Это будет репортаж века!
Телевидение меня не волновало, репортаж тоже, мне не хотелось напоминать Луке о бедах, которые обрушились на его страну, напоминать о приюте, о голодном детстве.
Эфир был прямой. Лука в студии, и тут же кадры сожженных домов, вертолет, на котором мы летели, старуха в селе Учха, проклинающая за рюмкой водки жизнь, людей, себя и войну.
Лука отвечал по-английски, как мог, на вопросы моей сестры, и только когда она спросила, что ему нравится в новой стране, он медленно ответил по-датски:
- Нравится Маргарет, Ларс Христиан и русалочка.
А ночью он неожиданно вбежал к нам в спальню.
- Что с тобой? Видел плохой сон? – спросила я.
- Я не спал, - ответил мальчик. – Можно, я посижу здесь у вас? – и, не дожидаясь ответа, сел в кресло.
- Нет, - сказал Расмус. – Нельзя. Но Лука не двигался.
- Это наша спальня. Каждый должен спать у себя, - и, встав с кровати, Расмус взял его за руку, чтобы вывести из комнаты. Но Лука неожиданно вывернулся, отскочил от Расмуса и стал что-то громко кричать на своем языке, непонятно, отрывисто, страшно. Он кричал и плакал, и бежал по нашему тихому дому, отталкивая попадавшую под ноги мебель.
Мы выбежали за ним.
- Пустите, пустите меня! – кричал мальчик. - Увезите обратно! Обратно! Домой, в приют! Не хочу здесь!
Наверно, он кричал эти слова, я думаю, именно эти, так подсказывало мне мое сердце. Я попыталась его поймать, но он опять вывернулся. Босые ноги запутались в ковре, и Лука растянулся в большой комнате прямо перед портретом Ларса Христиана.
Я села с ним рядом на пол, обхватила его обеими руками, прижала к себе. Стала покачивать, как покачивала меня в детстве бабушка, когда я падала и расшибалась. Расмус тоже сел на пол рядом с нами.
Он уже не плакал и не всхлипывал, молча, широко раскрытыми глазами глядел прямо на нас.
- Мы с тобой оба мужчины, - сказал Расмус. – Ты и я. А Маргарет женщина. Мы ее напугали. Вставай.
Они оба поднялись и помогли мне встать. Втроем мы вернулись в спальню. Расмус откинул одеяло, взбил подушку и уложил Луку посередине между нами.
- Спи, - сказал Расмус, – только не говори об этом Ноэле и Иоганне. Мы их к себе никогда не пускали. Пусть это будет нашей с тобой тайной. Договорились?
- Договорились, - сказал Лука и заснул между нами.
Утром они с Расмусом вдвоем побежали в парк. А за ужином Лука сказал, что мать Эндрю пригласила его погостить у ее отца на ферме.
- Пусть мальчик подышит свежим воздухом, – решили мы с Расмусом, не предполагая, как за неделю этот “воздух” изменит не только его, но и нас.
С фермы Лука вернулся с моим отцом. А виной всему оказались бабочки. Отец с восторгом рассказывал мне, как Лука приехал к нему с фермы с большим пластиковым пакетом живых бабочек. Рассказал, как он выпустил это цветное легкокрылое облако в комнату, как бабочки разлетелись по всему дому престарелых, вызвав переполох и восторг всех его обитателей, и что в этот день ни у кого из стариков не поднялось давление и не заболело сердце.
- С тобой все в порядке? – спросила я отца. – Ты, кажется, не собирался сюда приезжать?
Наверно, мы с ним оба хорошо помнили день, когда он окончательно решил отделиться от нас и переехать в дом престарелых. Мы вместе приняли это решение и больше к нему не возвращались.
- Не собирался, но приехал, - сказал отец. – Хочу научить Луку пользоваться моим телескопом. Может, когда-нибудь ему удастся найти новую звезду. Мне это так и не удалось.
- Невероятно! – подумала я. Касаться вещей отца в его комнате, а тем более медной трубы старинного телескопа, было страшным табу и для меня, и для Бригитт, и для моих девочек.
Лука увлеченно рассказывал, как помогал на ферме деду Эндрю доить коров и возить свежее молоко в дом престарелых, где жил мой отец. И про бабочек, которых он наловил на лугу, чтобы отвезти моему отцу. Расмус предположил, что директор дома престарелых не одобрит неожиданного отъезда Эрика.
На что отец весело ответил, что на директора ему наплевать, что он птица, а вернее, бабочка вольная, когда захочет, вернется в обитель старых пердунов, а не захочет, останется здесь в этом доме и умрет здесь, как это сделал Ларс Христиан.
Ноэле и Иоганна тоже были удивлены неожиданным появлением дедушки Эрика. А когда увидели, как он вместе с Лукой выставили в чердачное окно телескоп и разглядывают звезды, не без обиды заметили, что им он этого никогда не позволял. На что дед им ответил: – А вы меня об этом никогда не просили.
Когда мы вечером собирались вместе, за столом можно было уместить еще человек десять, двенадцать, а вот семейная машина оказалась тесноватой.
- Надо подумать о новой машине с двумя дополнительными сиденьями сзади, - советовал Расмусу мой отец, по дороге в яхт-клуб.
… Несколько десятков разноцветных яхт неслись по волнам. Надутые паруса, крутые виражи и повисшие на тросах над водой яхтсмены.
Команда Расмуса гонку проиграла, но это не испортило никому настроение, и все с удовольствием отхлебывали пенистое карлсбергское пиво из больших бокалов, и всем было хорошо. Особенно мне. Вот так, все вместе мы не собирались давно, и даже Ноэле и Иоганна весело подшучивали над Лукой, ставшим после телевизионной передачи популярным, как поп-звезда.
А потом мой отец и Лука ушли, сославшись на какие-то свои мужские дела, а нам велели не ждать их к ужину.
Мужским делом оказался неожиданный визит к Бригитт. Не предупредив, они ввалились в ее стеклянную студию-аквариум с клеткой, полной маленьких голубых попугайчиков, и с веселым смехом выпустили пташек на волю, смутив своим неожиданным появлением вышедшего из ванны друга Бригитт. Конечно, неожиданная выходка отца удивила сестру, особенно когда он предложил ей бросить работу и наплодить как можно больше детей от этого симпатичного бой-френда.
- Тогда есть шанс, - сказал отец, – что когда-нибудь кто-нибудь из них захочет с тобой жить.
Визит они закончили приглашением Бригитт и ее друга на близкий день рождения Луки.
- Что мне делать с птицами? – спросила озадаченная странным визитом отца Бригитт.
- Не знаю, - ответил отец. – Мы хотели подарить тебе живых бабочек, но в зоомагазине ими не торгуют. А птички, это так, экспромт.
Следующий экспромт был в баре, где отец пил давно запрещенное врачами вино, знакомил знакомых и незнакомых посетителей бара со своим новым внуком и рассказывал со смехом, что его младшая дочь сошла с ума, и вместо того, чтобы завести детей, устроила из своей квартиры вольер для волнистых попугайчиков, и теперь вся мебель, книги и даже компьютер загажены этими милыми пташками.
Вечер они завершили в самом любимом месте отца, в парке скульптур. В призрачных сумерках Эрик и Лука бродили среди застывших фигур. Отец рассказывал об истории парка, о скульптурах. Смешил Луку, копируя странные позы изваяний, так что сам становился похожим на них.
… В день рождения Луки за нашим семейным столом почти не осталось свободных мест, как это было на снимке из нашего семейного альбома. Пришла и Бригитт с бой-френдом, пришел пастор из соседней церкви, куда полюбил ходить Лука слушать орган. Прикатил в инвалидной коляске Эндрю со своей матерью, и совсем неожиданно появился с козленком на веревке дед Эндрю.
- Коза Дареджан, - смешно коверкая это имя, сказал он, – прислала в подарок козленка. Чтобы ты не скучал.
Козленок, привязанный к дереву в саду, блеял. Все смеялись, а я с трудом сдерживала страх и слезы, не зная, что мне делать с письмом, которое сегодня утром пришло к нам в дом из далекой кавказской страны, где только мать Луки знала наш адрес. Письмо было написано на незнакомом мне языке, и я не могла знать, что было в нем. Может, Нино одумалась и решила открыться ему.
- Что делать? – спросила я у Расмуса. – Я не хочу терять его! Почему она позволила увезти сына! Почему отказалась от мальчика, когда я уговаривала сказать ему правду?!… Не хочу, не хочу отдавать его! Выкину письмо и все! Забуду. Не пришло. Потерялось! Разве не теряются письма? В их стране хаос, и письмо потерялось.
- Подумай, Маргарет, - сказал Расмус, – потеряться может одно письмо. Два, но ты не сможешь выбрасывать все письма подряд. Мы должны отдать письмо мальчику. Может быть все, что ты сделала, ты сделала для того, чтобы сегодня Лука получил это письмо и узнал, что у него есть мать. Что она жива… Честно говоря, мне тоже понравилось бегать по утрам вместе с ним в парке. Нравится, что в этом доме есть еще один мужчина. Нравится немножко ревновать, когда ты уделяешь ему время, которое было только моим. Нравится думать, что я его выращу похожим на себя. Отдай ему письмо. Там не очень много слов. Может, это только поздравление.
- Нет! – крикнула я. – Теперь он мой, только мой! Пусть хоть тысячу писем напишет, хоть сама за ним едет! Не отдам! Я его нашла, я вытащила из ада! Я дам ему счастливую жизнь, все сделаю для него! И никто, слышишь, никто не посмеет у меня его отобрать!
- Лука! – подбежала я к мальчику. – Идем танцевать! - Схватив его в охапку, подняла над полом, закружила по гостиной. Наверное, это было мало похоже на танец. Мои руки держали его, мои волосы касались его лица, я отчаянно прижимала его к себе, щеки горели, губы шептали: – Мой!… Мой!… Мой!…
Музыка кончилась, а я, под изумленными взглядами собравшихся, продолжала танцевать с Лукой уже в полной тишине.
- Маргарет,… Маргарет!… - остановил безумный танец Расмус.
- Чего тебе? - спросила я, не отпуская Луку.
- Ты забыла, Маргарет!
- Я ничего не забыла.
- Отдай письмо, - Расмус протянул руку. – Отдай.
Я молча смотрела на мужа, а на нас смотрели все собравшиеся в этой комнате, мой отец, мои девочки, Эндрю, его мать, его дед, пастор и сам Лука.
Я разжала пальцы и протянула Луке письмо.
- Еще одно поздравление, Лука, - сказала я. – С твоей родины.
Лука письмо взял, но не открыл, потому что в это время Ноэле и Иоганна подкатили к нему на тележке большой, нарядно украшенный торт с зажженными свечами.
- С днем рождения!… С днем рождения!… С днем рождения, Лука, тебя!
Лука задул свечи.
- Молодец! – сказал Расмус, – а теперь открой письмо.
И Лука, разорвав конверт, вынул из него листочек.
Ноэле и Иоганна раскладывали по тарелкам куски торта. Играла музыка. Отец и пастор что-то рассказывали друг другу и смеялись. А я ждала приговора.
Лука кончил читать, сложил письмо и весело сказал, – Это от какой-то Нино. Она поздравляет меня с днем рождения, желает счастья в новой стране и всем вам шлет привет.
- Ты не знаешь эту Нино? – спросила я.
- Нет, - ответил он, – в нашем приюте не было ни одной девочки с таким именем.
- А может знал и забыл?
- Нет. Девочки Нино у нас точно не было, - сказал Лука и взял с тарелки большой кусок торта.
- Я тоже испугалась, - шепнула Иоганна, отведя меня в сторону. – У тебя было такое лицо!
- А ты чего испугалась?
- Испугалась, что этого дуралея у нас заберут. А я уже стала к нему привыкать.
Она посмотрела мне прямо в глаза, и я поняла, что девочка вдруг повзрослела.
- В нем что-то есть такое, - глядя на Луку, склонившегося над тарелкой с тортом, сказала она, - чего нет ни у кого из нас.
- Что? – тихонько спросила я.
- Не знаю. Но у меня точно нет…
Все, что случилось потом, случилось очень быстро и очень неожиданно. Смерть близких, даже если тяжелая болезнь приучила к мысли о неизбежности, всегда неожиданна. А отец не болел. За две недели, которые отец провел с нами, я так привыкла к его присутствию в доме, что когда он сказал, что возвращается к “престарелым”, я попросила побыть с нами еще. Но отец поблагодарил, сказал, что будет иногда приезжать, если Расмус купит новую машину, в которой для него будет место. Купить машину Расмус не успел. Отец умер в парке скульптур, куда вечером, накануне своего отъезда, пошел погулять с Лукой. Лука рассказал, что они с дедушкой Эриком играли в прятки. В темном парке они по очереди застывали в виде скульптур. А потом по очереди искали друг друга. Мертвого Эрика Лука нашел застывшим на скамейке. За свою короткую жизнь мальчик не раз видел смерть, и когда я хотела бежать за врачом, он твердо сказал: – Дедушка Эрик умер.
Потом были похороны. Последнее напутствие пастора над могилой. Негромкие слова утешения на поминальном ужине. Кто-то из друзей отца вспомнил смешную историю из их молодости. А Расмус принес толстую книгу семейной хроники и в присутствии близких и друзей сделал очередную запись. 30 июля одна тысяча девятьсот девяносто девятого года в возрасте семидесяти восьми лет в своем доме скончался Эрик Александр Густафсон, сын Йоргана и Марии Густафсон. 1 августа тысяча девятьсот девяносто девятого года Маргарет и Расмус Андерсены приняли в свою семью сына Луку и дали ему второе имя Эрик.
Расмус поставил точку и попросил Луку-Эрика положить семейную книгу под портрет Ларса Христиана на столик.
- Ты будешь доволен мной, – сказал Лука-Эрик, глядя на портрет Ларса Христиана, и ему показалось, что старик на портрете улыбнулся.
