Наверное, нет человека, которого бы в детстве не спрашивали, кем он хочет стать в будущем. Взрослых умиляет непритязательность детишек в выборе профессий. Не бывает предела их восторгам, когда со временем ребёнок меняет свою профессиональную ориентацию и не делает её более “престижной”. Это, например, когда ещё несостоявшийся парикмахер переквалифицируется в дворники.
Игорь не был исключением. В одной компании взрослых ему тоже задали тот самый дежурный вопрос. Ответ был неожиданным. Пятилетний малец заявил, что хочет быть американцем. В брежневские времена многие внутренне и часто неосознанно лелеяли мечту о выезде за рубеж, особенно в Америку. Было в этом ещё что-то двусмысленное, как в адюльтере. Не случайно “невозвращенцев”, тех, кто подсуетились и не вернулись из загранкомандировки, в прессе называли не иначе, как “проститутками”, “продавшимися” ... и так далее из лексики обманутого супруга. Так что желание “быть американцем” обычно не озвучивалось, тем более принародно, и тем более, когда вокруг не одни только родственники. Откровенность мальчика взрослые замяли громким и слегка деланным хохотом.
Отец Игорька, известный журналист, специализировался на сколь ответственном, столь же безнадёжном деле - отговаривать евреев уезжать в Израиль, живописуя ужасы, которые их там ждут. Зато дома он постоянно прохаживался в адрес тёщи, некогда еврейки, но ставшей потом русской. Этот факт лишал его возможности репатриироваться на родину столь непредусмотрительной родственницы. “От твоей матери одни только подвохи!” - в сердцах заявлял он жене.
Отец Игоря говаривал, усмехаясь, что западный образ жизни надо критиковать, но опасно его показывать. Он завидовал “баловням” советской журналистики, чьи сюжеты об Америке показывали по ТВ. После каждой такой передачи у него портилось настроение. А Игорёк, наоборот, прибавлял в тонусе, что выражалось почему-то в периодическом возобновлении интенсивных физических упражнений. После серии передач об американских городах-гигантах, которую демонстрировал штатный критик Запада Валентин Зорин, ребёнок чуть не изошёл от бега на месте на балконе дома, выговаривая в ритм названия американских мегаполисов. Мальчику хотелось быть там , кем - он не задумывался.
Надо отдать должное Игорю - он не разделял мещанских восторгов по поводу “общества потребления”. Такой ярлык, по мнению тогдашних советских идеологов, должен был отвратить советский народ от западных ценностей. Но аскезе коммунистических будней трудно было соперничать даже с жевательной резинкой. Кстати, в то время её у нас совсем не было. Только позже, когда на улицах города цыганки стали напевать “Педро, Педро!” - отношение к этому продукту из идеологической области перешло в чисто гастрономическую. Но тогда этот атрибут американского образа жизни считался вредным для советской молодёжи. Почему-то его вред в журнале “Здоровье” соотносился с нежелательными последствиями, вызываемыми онанизмом.
Однажды на улице Игорь наблюдал, как развлекал себя, раздавая “бабл-гумы”, высокий старик-турист, с виду американец, если судить по ковбойской шляпе. Детвора кишела вокруг него, остервенело толкалась, чтобы дотянуться до поднятой вверх руки доброго дядечки. Игорь стоял в сторонке и взирал на происходящее с презрением. Пожилой мужчина взглянул на него и протянул ему ярко упакованные пластинки. Мальчик не шелохнулся. Тут иностранец посерьёзнел и вдруг предложил Игорю приехать в Америку. Сказал он это на английском. К тому времени Игорь усиленно занимался английским языком, даже забросил утреннюю зарядку, чтобы не отвлекаться.
Но один случай вообще показался Игорю знамением. В Тбилиси завернул Эдвард Кеннеди. Как ни плотен был железный занавес, разделявший две системы, флюиды “народного почитания” на Западе к членам пострадавшего семейства Кеннеди проникли и к нам. Ажиотаж распространился по всему городу. Моментами казалось, что сенатора встречают сразу в нескольких местах одновременно. Потом выяснилось, что Эдварда путали с бывшим вице-президентом, миллиардером Нельсоном Рокфеллером. Тот тоже был в делегации и имел свою программу визита...
Было около 12 утра, когда Игорь, уже студент, проходил по проспекту Руставели мимо Дворца пионеров. Судя по обилию правительственных лимузинов, снующей охране и народу, толпившемуся у входа, можно было предположить, что во Дворце принимают гостей. Игорь прибился к стенке фасада и понемножку стал протискиваться вдоль него через плотную толпу к парадному подъезду. Он оказался сбоку от входа и так, что нельзя было видеть, что происходит внутри. Между тем малейшее движение в подъезде вызывало возбуждение в публике. Каждый раз приходилось расспрашивать, что, мол, там. Ожидание затягивалось. Вот, наконец, высыпала стайка фотокорреспондентов. Непрестанный стрекот затворов, вспышки... Зрителей позабавило то, как изощрялись в поисках кадра резвые репортёры. Один из них даже лёг навзничь на асфальт и фотографировал. Видимо, церемония прощания уже происходила у дверей, внутри подъезда.
Потом вышел телохранитель - высокий мужчина средних лет с заметным брюшком и лысиной. На сорочке виднелось пятно от вина. Он вальяжно прошёлся по проходу, образованному милицией, сдерживавшей публику, и встал у лимузина. Он опёрся одной рукой на его капот, а другую держал наизготове, в том месте, где предполагался револьвер - под мышкой. Его лицо излучало безмятежность и дружелюбие. Опыт подсказывал ему - в Тбилиси его патрону ничто не угрожает.
Но вот от подъезда отделилась статная фигура сенатора. Несколько неожиданно для Игоря, видимо, из-за напряжённого ожидания. Его спина, как показалось Игорю, чуточку даже затмила небосклон. Потом сенатор обернулся. Гость был в подпитии, но лицо было ясным. Он как бы прицелился, собрался и потянулся в сторону, где находился Игорь, видимо, решив, что настал момент раздавать рукопожатия. Но произошло нечто неожиданное. Сенатор вдруг осёкся, когда остановил взгляд на Игоре. Его характерная квадратная челюсть чуть отвисла, а в голубых глазах остеклянилась оторопь. Странная реакция Эдварда Кеннеди встревожила сотрудника госбезопасности, чернявого малого в плаще, стоявшего тут же рядом. Он подозрительно покосился на Игоря. Несколько мгновений сенатор стоял в растерянности, пока его руки не стали сами собой раздавать рукопожатия ближайшим из толпы. Потом его движения приняли уже наработанный театральный лоск. Кеннеди несколько раз мельком взглянул на Игоря и, чтобы как будто в чём-то себя разуверить, ещё раз сделал движение в сторону Игоря. Но тот стоял как истукан. Потом, окончательно придя в себя, гость подошёл к одному ребёнку, который восседал на плечах отца, и весело заговорил с мальчонком. Его переводила местная переводчица. Толпа изошла от умиления.
Игорь понимал, что это была ситуация ложного узнавания. Самолюбие парня подогревало то, что его вполне можно было принять за американца, тем более, его с кем-то из близких спутал американский сенатор.
... Но как можно было выехать в страну обетованную?
Евреям было легче. Так или иначе они имели шансы на выезд. Подобная дискриминация не стала причиной роста антисемитизма. Наоборот, пышным цветом расцвела юдофилия. Еврейские невестки были нарасхват, еврейские женихи - тоже. Даже Лёня В. женился. Речь о феминном субъекте - сокурснике Игоря по университету. Как это бывает у порядочных людей с таким физическим недостатком, он был ещё и несносным занудой. Был на курсе у Игоря другой примечательный тип - Нюма Левин. Он был старше всех, высокий, тучный, неряшливо одетый, всегда то ли небритый, то ли собирающийся отпустить бороду. Так вот, Нюма отметил, что нет ничего более антисемитского, чем еврейство Лёни, так же, как не происходило ещё на свете такого недоразумения, как его женитьба. А о невесте Лёни отозвался: “Райская птичка, но плохо поёт!” Сделано это было в характерной для Нюмы экстравагантной манере - громко, в присутствии многих людей. Лёня огрызнулся: “Дурак ты, а не еврей!”. Началась потасовка, если то, что происходило между двумя интеллигентными еврейскими юношами, можно было назвать дракой. Лёня уронил очки и нагнулся, чтобы их подобрать, а Нюма в это время вхолостую размахивал руками, пока его собственные очки не соскользнули. После чего создалось впечатление, что, стоя на корточках, дерущиеся бодались головами. На самом же деле они шарили по полу, каждый в поисках своих очков.
Игорь питал симпатии к Нюме, хотя из-за некоторой одиозности последнего дружбы с ним избегал. О нём ходила легенда, что, когда-то он учился в другом институте и, находясь на третьем трудовом семестре где-то в районе советско-китайской границы, он эту границу нелегально перешёл. Целью было попасть в Шанхай, а оттуда - в Америку. В пограничной комендатуре на китайской стороне Нюма поверг в шок тамошнего переводчика. Он рассказывал ему о любимом писателе Уильяме Фолкнере и что собирался пожить в местах, тем описанных, и что, собственно, США его не интересуют. Некоторое время китайцы держали его на рисовых плантациях. Наверное, присматривались. “Перебежчик” не поддавался трудовому воспитанию и брезгливо смотрел на рисовое поле. Потом он вовсе раскис, стал плакать и проситься назад. Решив, что с такого “нарушителя границ” взятки гладки, китайцы передали его советской стороне. Беднягу препроводили этапом прямо в психушку. Рассказывали, что в приёмном отделении лечебницы Нюма выкинул ещё один номер: во время заполнения бланка в графе “Место рождения” он вписал “Йокнапатофа”, название выдуманного гением Фолкнера округа на юге США. Поступил ли Нюма умышленно, чтоб его окончательно приняли за идиота, или от пущей любви к американскому классику - неизвестно. Во всяком случае, он сам потом шутил: “В тот день в психушку поступили забавные пациенты. В приёмном покое я познакомился с одним писателем-фантастом, пишущим триллеры. В бланке в графе “Профессия матери” он вписал: “Проститутка”. Разве мог я так же поступить со своей матушкой?”
Он говаривал Игорю: “Ты послушай, как звучит: “Медленно течёт река по долине, - и жмурился от удовольствия, - это перевод с индейского, название заповедной страны Йокнапатофа”.
В 1973 году в журнале “Иностранная литература” опубликовали роман Фолкнера “Шум и ярость”. Шум в институте в связи с этим был большой. Особенно отмечалась недоступность художественной формы произведения, что, впрочем, делало его ещё более модным. Случилось, Игорь обратился за разъяснениями к Нюме и к своему удивлению обнаружил, что тот к роману даже не притрагивался. Он только сказал с некоторым самодовольством: “Вот перебесится эта камарилья, потом и прочту!”... Да, Фолкнера он почитал по-настоящему!
Был в кругу однокурсников Игоря ещё один “американец”. Звали его Вано. В детстве на “взрослый” вопрос о его будущей профессии он, как Игорь, ответил, что хочет быть американцем. За что, в отличие от Игоря, его прилюдно побил отец.
С виду Вано был ленив и инертен. Действительно, он мог сутками разлёживаться в постели. Телевизор Вано смотрел через трюмо, стоявшее напротив кровати. Трюмо настраивали подолгу (обычно мать и сестра), с взаимными окриками и воплями. Наконец, всё успокаивалось, когда был найден подходящий угол для зеркала, и Вано, лёжа на боку, мог смотреть телевизор. Если кто-то случайно задевал трюмо, и изображение смещалось, следовал взрыв эмоций, выражавшийся в конвульсивных движениях и проклятиях.
Иногда, находясь в постели, Вано играл на гитаре. Он говорил, что в это время мечтает об Америке. Вот он на Бродвее, вот заходит в бар, а там играет негритянский оркестр, и на журнальном столике лежит “Плейбой”. Казалось, что его душа уже в баре на Бродвее и листает “Плейбой”, а тело здесь, в Тбилиси, в кровати. Вано хорошо играл на гитаре, и инструмент у него был фирменный - от “Джипсона”, а репертуар - от “Битлз”.
Вместе с тем, Вано бывал неистов и решителен, если дело касалось выезда. Он ушёл с последнего курса университета, чтобы не платить пошлину советским властям за высшее образование. Когда чиновники ОВИР издевались над ним, приговаривая: “Не пустим, не пустим!!”, он падал на пол, бился затылком об пол и истошно кричал. Это не был каприз, а “законное” требование. Вано был женат на еврейке, сначала на одной, потом на другой. С первой произошла незадача - тесть и тёща свою единственную дочь за океан с Вано не отпускали. За 500 рублей ему устроили фиктивный брак с другой.
Кстати, первую жену он любил по-настоящему, она его тоже. Однако его страсть к Америке была настолько искренна и сильна, что супруга с пониманием восприняла его предложение развестись. На нужды устройства второго брака она сама одолжила ему 100 рублей. В ОВИРе первая супруга, а не вторая, “законная”, отпаивала Вано валерьянкой во время его нервных кризов.
Домашние, мать и сестра, тоже бережно относились к иде-фикс Вано. К тому времени папаша ушёл из семьи, и в её обиходе оставалось только его прозвище, сколь замысловатое, столь и трудно запоминающееся для посторонних. Неизвестно, как отец отнёсся бы ко всему этому. Однажды, когда в присутствии Игоря Вано то ли мечтал, то ли бредил вслух, предвкушая отъезд, его с мягкой укоризной одёрнула сестра - дескать, кто послушает, подумает, что у тебя мещанские идеалы, а ведь это не так?
Игорь был не столь “страстным”, как Вано и Нюма. Его темперамент не позволял ему “гореть”, мечта в нём тлела и могла тлеть бесконечно.
Ему претил ажиотаж. Как-то Игорю предложили, как наиболее приличному и надёжному студенту, принять участие в дискуссии с американской командой. Американским сверстникам надо было доказывать, что победа социализма в Америке неизбежна и что она скоро станет членом Варшавского договора. Предполагался ответный визит в Нью-Йорк. После Игорь узнал, что капитан грузинской команды, “испытанный боец идеологического фронта”, остался в Америке. Другой раз его возмутил случай, когда ополовиненной из Штатов вернулась делегация инвалидов: вернее, инвалиды вернулись, а неинвалиды, что сопровождали их, остались.
Не признавал он никаких сделок и по части брака. Всё должно было быть по большому счёту. Так Игорь влюбился в американку, и не в диву с карточки, а в настоящую. В те времена встретить живую американку в нашем городе, да ещё успеть воспылать к ней чувствами было невероятным везением.
В Тбилиси проходил женский международный шахматный турнир. Как завзятый шахматист, Игорь посещал его. Среди участниц была американка. Видимо, студентка университета, почти подросток. Она, если не сидела у доски за столиком, то прохаживалась по сцене, заглядывалась на чужие партии. Иногда казалось, что Даян (так её звали) мало интересовалась своими партиями, ибо недолго обдумывала свои ходы, она только и делала, что гуляла между столами. Это обстоятельство сказывалось на результате - американка делила последние места в таблице. Но публике эта участница приглянулась. Так бывает на баскетбольных матчах, когда зрители выказывают симпатию самому маленькому игроку на площадке, болеют за “малыша”. Даже местный шахматный обозреватель с игривой симпатией упомянул её в репортаже. Раскованная в поведении, она одевалась непритязательно: носила майку университета Беркли, джинсы и ботасы. Даян иногда громко смеялась, завидев какую-нибудь забавную ситуацию на чужой доске (положение же на собственной у неё веселья, как правило, не вызывало). Это было весьма необычно, так как на турнирах строго соблюдают тишину. Игорь проникся к ней чувством именно из-за неуместности её смеха и за сам смех, по-детски чистый и выдававший её незащищённость. Его сердце ранило, когда Даян тихо плакала от того, что, очевидно выигрывая партию у фаворитки турнира (одной крупной, с непроницаемой внешностью дамы в очках), она её всё-таки проиграла. По лицу текли слёзы обиды. Зрители, в основном мужчины, усиленно болели за неё в этот день, а тот самый шахматный обозреватель опять упомянул американку в репортаже, отметив на этот раз некоторые шахматные достоинства Даян. Игорь чувствовал, что к шахматам американка на самом деле относится серьёзно, и чем хуже она играла, тем больше он влюблялся в неё.
Игорь был вхож за кулисы шахматного турнира. К его мнению, как кандидата в мастера, там прислушивались - на мужских турнирах меньше, на женских больше. Участники разбирали сыгранные партии, заново переживая их перипетии. Игорь искал Даян ... Она сидела со своим тренером за столиком и с серьёзным видом обсуждала ситуацию, сложившуюся на шахматной доске. Игорь подключился к анализу позиции. Его замечания, к тому же сделанные на английском, были точны и с готовностью принимались. “ Excellent !” - фальцетом произнёс тренер - интеллигентный мужчина огромного роста, в очках . Игорь ухмыльнулся про себя: “Видимо, в Америке перебор с гигантами, раз их задействуют в шахматах”.
Позже Игорь предложил Даян пройтись в бар Дворца шахмат и угостил её коктейлем. Играла приятная лёгкая музыка. Он предложил ей потанцевать, в этот момент звучал блюз. Потом они вышли на веранду. Стоял чудесный май... Дайан всё время молчала, что несколько раздражало Игоря. Казалось, она была чем-то озабочена. Его лирические опусы на английском её не трогали. Совсем неожиданно американка облачилась в роговые очки, о существовании которых Игорь не подозревал и которые совсем не украшали её лицо. Тут появился тренер. Она как бы ожила и потянулась к нему. Даян сказала, что её осенило: cлона c 4 надо было разменять на коня а6. Таким образом был возобновлён анализ партии. Игорь помялся немножко и ушёл.
На следующий день Игорь снова наведался за кулисы. Он несколько запоздал, компанию Даян и её тренера разделял местный мастер Гига. Игорь был знаком с ним. У этого мастера была неприятная манера: во время игры он всячески подтрунивал над соперником, если чувствовал, что тот слабее, мурлыкал любимые арии, вообще вёл себя развязно. Игорь сам испытал на себе эпатаж этого шахматного хама. Игорь был раздосадован, когда почувствовал, что его появление не вызвало у Даян энтузиазма. Она была поглощена анализом игры, который проводил новый знакомый. Они молча передвигали фигуры. Этого было достаточно, чтобы понимать друг друга. Гига не знал английского. Когда он отвлёкся от игры, то весьма фамильярно обратился к Игорю и потом на пальцах и с помощью разных комических ужимок объяснил Даян, что не было случая, чтобы Игорь выиграл у него хотя бы одну партию. Тут Даян рассмеялась. Тем самым смехом. Игорь извинился и удалился прочь...
Он не долго кручинился. Несостоявшийся роман с американкой был из разряда мечтаний, которым он не позволял сильно влиять на его настроение. Хотя года через три, когда в спортивной прессе промелькнула её фамилия, у него ёкнуло сердце.
...Шёл пятнадцатый год с тех пор, как уехал в Америку Вано. Его сестра рассказывала Игорю, что брат никак не может определиться и меняет профессии, хотя жизнью доволен. По словам же Нюмы: “Вано люпменствует и ловит на этом кайф”.
Игорь женился, обзавёлся примерной семьей, защитил диссертацию, которая посвящалась вопросам эмиграции. Тема была весьма актуальной. Страна переживала смутные времена, и население бурными потоками хлынуло за кордон. Через врата американского консульства каждый день проходили сотни людей. Счастливчики выходили из них, охваченные восторгом, приговаривая: “Он мне “поставил”!” - что означало - консул поставил печать в визу. Удовольствие было из разряда коитальных. Но Игорь по-прежнему “воздерживался”.
Однажды он встретил на проспекте Нюму. После очередной долгой отсидки в психиатрической лечебнице тот по привычке пришёл к зданию гостиницы “Грузия”. На первом этаже гостиницы находилась хинкальная, завсегдатаем которой был Нюма. Сейчас там дымились руины. Только что кончилась тбилисская война. От Нюмы, немытого, в грязном пальто, несло водочным перегаром. “Чем ты занимаешься?” - спросил он у Игоря, косясь на развалины. Услышав ответ, Нюма усмехнулся и изрёк: “Умные уезжают, дураки остаются, а другие дураки изучают эмиграцию!” Эти слова не могли обидеть Игоря, и не потому, что исходили от опустившегося человека. Вчера ему позвонили из одного американского университета и пригласили прочесть курс лекций. Обозначились виды на докторантуру. Об этом он не сказал бедолаге. “Одолжи рубль”, - сказал Нюма. Игорь отсчитал мелочь.
