В ученой пустоте обители
Обосновался тихий бражник.
С ним – книги, мертвые сожители,
И тощий кожаный бумажник,
В углу - постель, всегда измятая,
Подушка, втиснутая в стену…
А на столе – настойка мятая,
Табак в умеренную цену.
Весь день по зданиям, где, свитые,
Ютятся гнездышки приличий,
Его слепили щеки бритые
И раздражали байки птичьи.
Среди призывов (для чего и чьих?)
В одной из сумрачных редакций
Заметил он в глазах чиновничьих
Клочки своих погибших акций.
Как вдруг под сквозняком взметнувшийся
Цветок пластмассовый качнулся,
И, вслед за боссом обернувшимся,
Он по неволе обернулся.
Взлетела, хлопая, мохнатая
Коричневая занавеска.
Среда. Столетие двадцатое.
Вошла воскресшая Франческа.
Фата-моргана? Наваждение?
В ушах гремит каменоломня.
“Паденье Трои… Да, падение…” –
Подумал он, себя не помня.
И, не владея жестом сдержанным,
Как недобитая лысуха,
Рванулся он движеньем бешеным
И попрощался слишком сухо.
А ночью, в обществе мыслителей,
С покойниками разругавшись,
В чернильной пустоте обители
Курил табак, в постель забравшись.
Был сон молитвою очищен, как
Печаль – церковными свечами,
А ночь ссутулившейся нищенкой
Брела с луною за плечами.
