Раньше это место в городке было напичкано лавочками и мастерскими. Его расчистили и покрыли асфальтом. Образовавшийся пустырь примыкал к железнодорожному полотну, через которое был перекинут мост. С одной стороны его лестница спускалась к пустырю, другой его конец сообщался с «еврейской» улицей.
Одну из границ высвобожденного пространства обозначала облупленная стена с остатками полинявших обоев. Сохранился даже портрет Сталина - вырезка из журнала «Огонёк», висевшая, видимо, в каморке какого-нибудь сапожника.
Как-то я резвился на пустыре. Родители стояли чуть в сторонке и умилялись моим проделкам. Я заприметил дыру, зияющую у основания стены. Вдруг непонятная сила потянула меня к ней, даже чуть пригнулся, чтобы разглядеть, что там внутри, и был в метрах пяти от стенки, когда из дыры неожиданно выскочила чёрная крыса. Она бросилась прямо в мою сторону. Её глаза сверкали злобой. Сильные руки оторвали меня от земли. Это отец одним рывком бросился ко мне и поднял меня над своей головой. Мать кричала от ужаса...
Сюда, через мост с «еврейской» улицы, в погожий день шумной ватагой перебирались мальчишки играть в футбол. Впереди всех обычно шёл рыжий Габриэл с резиновым мячом. Только он молчал. Остальные были многоречивы, даже когда гоняли мяч. Наблюдая их, отец произнёс: «Не знаю, какое из семи колен Израилевых они представляют, но в футбол играют плохо». В тот момент он держал руку на животе. Сильно болела печень. Я же инстинктивно, с жутковатым чувством поглядывал в сторону того крысиного лаза. Кто-то из футболистов вставил в него кирпич.
Однажды, спускаясь по лестнице моста, футболисты увидели, что пустырь заставлен огромными разноцветными ящиками. Один ящик был лилового цвета. Рабочие с очень нехарактерной для этих мест внешностью - русские мужики в телогрейках, ушанках и с бородами - на самой середине площадки ставили столб, верхушку которого венчала тарелка мегафона. Заметив происходящее ещё с моста, евреи остановились на лестнице. Так и остались стоять на ней в глубоком молчании, в оторопи, словно наблюдали высадку гуманоидов.
- Слуши, ми здес футбол играем, - прерывая молчание, обратился Габриэл к мужику, возившемуся у ближайшего к лестнице ящика.
- Ни хера! Здесь будет зверинец, - отрезал ему пришелец, не поднимая глаз и перебирая какие-то вещи. Поверх его согнутой спины через щель массивного зелёного ящика некто пристально смотрел на мальчиков. Те повернулись и направились восвояси, громко лопоча.
Я наблюдал за происходящим с балкона. Наш дом находился недалеко, через дорогу. Прохожие останавливались и смотрели на непонятные приготовления. Стучали молотки, громко переговаривались рабочие. Они как будто спешили огородиться, спрятать таинственные ящики - один за другим поднимались цветные щиты с изображением пальм и бамбуковых рощ. Вскоре я видел только высокую (метра три) «весёленькую» стену и торчащую из-за неё верхушку столба с тарелкой мегафона.
С моста, где толпились зеваки, можно было рассмотреть, что происходит на «обособившейся» территории. Мне рассказали, что ящики подкатывали к входу уже собранных клеток и из них «выуживали» животных - служители стучали молотками по стенкам контейнеров и вопили. Животные медленно, с ленцой перебирались из одного вместилища в другое.
Зоопарк оказался тихим. Животные не подавали голос. Их не было слышно, даже когда отключали карибские напевы, гремевшие без устали из тарелки мегафона на вершине столба весь день. Ночью зверинец окутывала кладбищенская тишина. Шумела только железная дорога - составы с громыханием и гудками неслись по рельсам, проложенным через самый центр городка.
Только запах, тяжёлой взвесью зависший в округе, выдавал присутствие зверей.
Вход в зверинец стоил 30 копеек. В то время меня оставили на попечение бабушки, отца направили в госпиталь в Тбилиси, а мама была с ним. Бабушка всегда давала мне денег. Я даже умудрялся выманивать у неё по два-три рубля. В отличие от меня не все мои сверстники могли позволить себе билет. Некоторые глядели на зверей с высоты моста. А один сорванец нашёл щель между плотно пригнанными щитами. Дети толпились у того места. Можно было вплотную рассмотреть гиену, её оскал - крупные жёлтые резцы. Она никак не реагировала на возню за стеной. Мой сосед Нугзар тоже протиснулся к щели, глянул в неё и ... отпрянул. Гиена повернулась к нему задом, чуть даже изогнулась. Нугзар покраснел. Мне показалось, что ему ещё раз захотелось взглянуть. Я предложил ему зайти на территорию зоопарка. На оставшиеся сорок копеек я рассчитывал купить два коржика, но передумал из-за одуряющего запаха зверинца.
Как всегда во всю разорялись карибские мотивы. По широченному кругу располагались клетки, вольеры. Мне ещё не приходилось видеть такую безнадёжную маяту. Волки, шакалы, леопарды, медведи медленно, монотонно по диагонали, а кто по всему периметру клеток, вроде даже умышленно сторонясь тазов с кормом, слонялись из угла в угол. Будто единственной задачей было устало дотащить тяжёлую голову до угла, обнюхать его и двинуться обратно - обнюхивать противоположный угол. В их покрасневших глазах отпечатались признаки аутизма.
Публика пыталась привлечь к себе их внимание. Злостно игнорируя надписи на табличках: «Зверей не кормить! Не дразнить!», она улюлюкала, до истощения плевалась, бросалась коржиками и пончиками. Но безрезультатно.
Три горные козочки то стояли, топчась на месте, то испуганной группкой перебегали в другой конец вольера, дрожали, стучали копытцами по деревянному полу, замусоренному сеном. Их передвижения были столь немотивированными, что один из посетителей заметил: «Вот дуры!»
Еврейская детвора толпилась у клетушки с белкой и хором обсуждала, сколько мог стоить этот «потешный» грызун. В это время он совершал свой тупой бесцельный бег в колесе.
Были звери, которые находились в кататоническом оцепенении и лишь изредка меняли позу, что вызывало оживление среди посетителей. Нугзар и я подошли к клетке гиены. Она неподвижно лежала. Нугзар раз-два её окликнул - никакой реакции.
В зоопарке работала одна разбитная баба. Она ходила в телогрейке, рот у неё был в золотых и стальных зубах. Эта женщина материлась, как мужчина. Чтоб не давать публике скучать, она устраивала «аттракционы» - подходила к сибирскому медведю и сзади толкала его железной шваброй. Тот, понуро сидевший в углу клетки, заполняя его всей своей огромной жирной тушей, поднимал морду и куда-то вверх ревел, как сирена пожарной команды.
Среди посетителей я увидел молоденькую учительницу по зоологии. Она проводила экскурсию с детишками. Особенно их привлекала серая макака, самый оживлённый экспонат в зверинце. Обезьяна верещала, строила ужимки, ловила на себе блох. Недостаточно воспитанные дети отпускали комментарии по поводу её седалищной мозоли. Молоденькая учительница их одёргивала. Но в какой-то момент она чуть не сгорела от стыда. У меня создалось впечатление, что та самая затейница специально подстерегала беленькую девушку. Когда педагог рассказывала школьникам об обезьянах, служительница устроила свой коронный номер. Она поманила макаку яблоком, а потом показала ей кукиш. Разъярённая обезьяна встала на дыбы, обнажив крупные самцовые причиндалы под смех мужской части толпы. Служительница с жадным выражением глаз смотрела на девушку. Тут её позвали: «Миша (!?), беги сюда, опять Лёвка надрыстал!»
Вольер с табличкой «Африканский лев» был занавешен грязным брезентом. Только сильно нагнувшись, можно было увидеть полинявшую кисточку хвоста хищника.
- Почему занавесили льва? - спросил я у служителей. Они прохлаждались, курили сигареты и не обратили на меня внимания. Я прислушался к их разговору. Один из них с достойным видом делился воспоминаниями. Он работал рабочим в Московском цирке, подбирал за животными. «Я всех знал по запаху их говна. Бывало, захожу в цирк и уже чувствую, что Борька, суматрский тигр, нагадил». В это время из клетки вышла «Миша» с ведром и шваброй. «Ну, что там? - осведомился бывший рабочий цирка. «Наверное, уже сегодня царапки откинет!» - ответили ему. В этот момент в другом конце зоопарка раздались крики. Кто-то всё-таки вывел из себя верблюда. Он плюнул в обидчика и угодил ему прямо в лицо.
Ночью меня разбудил мощный звук. Это ревел лев. Рык был низким и прерывался старческим кашлем. От его величественных обертонов вибрировали стёкла. Мне стало страшно. Казалось, что лев совсем рядом. Я глянул на бабушку. Она продолжала мирно спать. Я впал в панику, когда вой, страдальческий и трагический, вдруг поднялся до высочайшей ноты, из-за чего ещё сильнее застучали стёкла, и оборвался. Наступила тишина. Слышны были только приглушённые встревоженные голоса из соседнего двора. По дороге проехала машина. Со стороны железной дороги донёсся непродолжительный гудок. Я заснул. Когда проснулся, обнаружил, что спал на кровати отца.
Утром весь городок обсуждал событие - «в зверинце помер лев». Делалось это в том тоне, каким говорят о произошедшем землетрясении. Каждый вспоминал, где находился и что делал, когда завывал лев. Один сосед для пущего юмора рассказывал, что пребывал в туалете во дворе и чуть не провалился от страха в выгребную яму.
В это утро я усыпил бдительность бабушки и явился в школу в летней сорочке с короткими рукавами. Был февраль, но дни стояли солнечные и сухие. Мне не было холодно, поэтому я решил, что можно обойтись налегке. Прохожие оглядывались, а сверстники называли меня «чокнутым». Классная руководительница отвела меня в сторонку и с озабоченным видом спросила, знает ли бабушка о том, как я вырядился. Она печально покачала головой и отправила меня домой одеться потеплее.
Чтобы срезать путь и не попадаться на глаза знакомым, пришлось идти вдоль железной дороги... Я обходил зверинец с тыльной стороны. Его задние врата были открыты настежь. Оттуда на меня пахнуло горячим утробным духом. На задний двор заводили старую белую лошадь. Под тяжестью лет её скелет осел, она раздалась вширь. Редкий хвост. Её давно не подкованные копыта глухо цокали об асфальт. На местами полинявшем теле виднелась розовая с голубоватым оттенком кожа. Из сарайного типа помещения, широкий вход которого закрывало замызганное полотно, вышел рыжий бородатый мужик в халате как у мясника, с огромным ножом. Я стоял на железнодорожной насыпи, немного выше уровня пустыря. Когда слегка раздвинулось полотно, закрывавшее вход в сарай, солнечный свет выхватил из темноты красные подтёки, через которые шастали тени. Наверное, крысы.
Завернув за угол, я увидел Нугзара, прилипшего к той самой щели с «видами на гиену». Мне показалось, что он тёрся о стенку. «Опять денег нет, может быть, одолжить?” - окликнул я его. Он обернулся. Зарделся.
Подходя к дому, я почувствовал неладное. Дверь была настежь, бесприютно открыта. Внутри дома тревожно суетились люди. Из Тбилиси пришла скорбная весть.
Отца похоронили в деревне, на семейном кладбище. Когда я с мамой и бабушкой вернулся в городок, зоопарка не застал. На пустыре играли в футбол мальчишки с другой стороны моста.
