Хронотоп - вещь невозможная, ибо не могут быть соединены в одно целое время и место.
Из научной статьи.
Хорошо там, где нас нет,
Антинародная мудрость.
1
Ему надо было бы переименовать все улицы, все примечательные места, может быть, парки и сады, может быть, даже площади и те открытые пространства, какие всегда попадались и ждали его оценки, его любви и пристрастного отношения. Они ждали, но он не откликался, и эта безответная, односторонняя любовь к нему места, где он жил- пребывал, скапливалась, нагнеталась и, в конце концов, становилась чем-то противоположным чувству приязни. Он знал это. Понимал, что развитие отношений с этой маленькой территорией зависело даже в большей степени от него. Но он не мог. Катастрофически, постыдно не мог. Не мог и скрывал эту свою немощь от людей, вещей, от времени, уносящего по каплям его жизнь, такую единственную, теплую, такую его.
А в Помпеях этих было жарко, на улицах росли бананы, в парках цвела земляника, и каждый куст готов был плодоносить, щедро и бездумно, не вспоминая зимнюю слякоть и промозглые осенние дожди. Да и какое растение помнит невзгоды?
- Хочешь быть, как мы? Хочешь?
-Нет...,- с упрямством ребенка и осла, с надеждой фанатика, с верой последнего мечтателя.
-Ну, чего тебе не хватает?
Не хватает. Того самого. Думал, что вот сейчас скажет об этом во всеуслышанье, чтоб раз и навсегда поняли, отстали, отвалили и - готово. Дальше - только его жизнь, свобода - все, все, все, что не успел, не сделал, не додумал. И, конечно, путь. Да, и путь. Он знал, куда. Надеялся, что там, в том заповедном краю, будет желанным и любимым, будет необходим, как зеленая травка под ногами, как воздух, о котором не помнишь, пока он есть, как что-то совсем свое. Потому что, если не надеяться, то...
Однажды, когда навязчивая щедрость вечного лета довела Tima* до вполне реального чувства тошноты, он, наконец, выбрался из дома и пошел туда, куда понесли ноги - к вокзалу. Он был пуст. На пространных перронах болтались прошлогодние обертки от мороженого, сквозило горячим воздухом пустыни, но поезда не шли. Им было некуда идти. Тупиковая станция.
Tim постоял, поглядел на рельсы. Ослепительное солнце, раскрыв пасть, беззвучно смеялось, где-то закричали трубно слоны - им ответили гортанные окрики хозяев. Зеленая стена живого плюща потянулась к Timy, хотела попробовать поцеловать, он вяло отшвырнул ветки. Возвращаться домой? Спрыгнуть вниз и идти по шпалам? Многие хотели - только боязно было. А потому придумывали разное: то, вроде, путь не открылся, то время неподходящее, а то еще всякое, про то, что Там, будто бы еще хуже... “ Вот, и я так же. Трус, слабак...” - Подумалось, но легче не стало.
Тогда, в предвечернем сумраке, в тот благословенный и черный час своей жизни, он также стоял и смотрел туда, где кончался горизонт, такой неестественно близкий, изломанный. Горизонт без обзора, без перспективы, сжатый. Он ушел опустошенный, вернулся в дом, хотел напиться, потом хотел написать письмо, заведомо зная, что никуда не отправит, потому что - некуда.
Тогда-то и появилась Адель, вспрыгнула к нему на колени, свернулась, как кошка, а он - позволил, не прогнал. И - пошло-поехало. Не любовь, а так, просто чтобы забыться. Только почти всегда, как этот черный тюльпан склонялся над ним в сладкой истоме, Tima слегка передергивало. Но - продолжалось, встречались, шли гулять, пили холодное питье у мраморной стойки, потом снова гуляли, пока небо не делалось иссиня черным, и крупные рыжие муравьи не убегали в свои холодные норы спать, а растения просыпались и дышали, дышали им в спины, целуя в затылки.
Время стояло на месте. Это было так же реально, как и то, что река текла в обратную сторону, как и то, что он, Tim, неуловимо, но неуклонно менялся, утрачивая с каждым прожитым днем одно из своих важных насущных качеств, составляющих жизнеспособность его в другом измерении. И это было пострашнее любви или ненависти, о которых уже не стоило думать: были они ненастоящими.
А Адель жила своей жизнью. Где и как протекала эта жизнь, Tim не знал, или почти не знал. Она приходила в разное время, была всегда хорошо одета, почти не грустила и никогда не разговаривала с ним о том, что интересовало его больше всего: о той незримой жизни, что была за пределами материального, о душе и вере, о потаенном смысле слов и поступков и, главное, о надежде на исход.
Параллельное существование. Такое же, как с этими цветущими кустами, с рыжими муравьями, бабочками, яркими и причудливыми и даже - со слонами: они жили, тяжко трудились и умирали рядом. Им не было дела до мыслей Tima, а он старался не думать о них.
Наверно, это так бы и кончилось однажды, иссякло бы, как маленький ручеек в засуху, да только Адель решила иначе. Сама решила. ( Милые растения, ну зачем мы начинаем вас любить? Для чего вся эта бессмысленная возня, когда в итоге - все равно ничего, кроме перегноя не останется?)
Адель решила родить ребенка. И он родился - теплый, мягкий, мохнатый. Он был похож на Адель. И Tim почти готов был к любви, ко всему тому, что возникает в недрах простого и уютного существования без времени и видимых признаков движения в пространстве. Готов был к остановке. Но однажды, выйдя как-то за дверь, в вязкие теплые сумерки, где уже запевали сверчки, он оглянулся на дом, увидел его покосившуюся грацию, нелепый фасад, скрывающий неумение соединить архитектурную гармонию с удобством, и вздрогнул от отвращения к самому себе, так и не сумевшему вырваться отсюда.
Тогда он стал бродить. Вначале это были робкие путешествия по запыленным улицам -мелькания редких прохожих, прятавшихся от зноя в сырой полумрак строений, оставались для него почти незамеченными. Потом он стал расширять географию своих вылазок: в ход пошли отдаленные районы, откуда открывался вид на соседние холмы, скудно поросшие кустарником и колючкой, а затем он двинулся еще дальше, за холмы, и там уже дышалось поспокойнее, и почти не было удушливого чувства нахождения не в своей тарелке и между двух стульев одновременно. Как- то раз его понесло за последнюю гряду холмов, в воздухе копилось предгрозовое напряжение, и в небе, всегда ярко- синем, стали сгущаться лиловые, отливающие металлом тучи. Tim шел, вспотевшая рубашка липла к спине, холодила спину. Холмы остались позади, а то, что открылось взгляду, было уже малознакомо - это были скалистые отроги, закрывающие собой дальнейший обзор: дальше дороги не было.
Tim оглянулся: кругом, на заросших жесткой буроватой травой склонах, стояли тут и там валуны, серые, мшистые. Он взобрался на один из них - камень отдавал теплом. В небольшой, выдолбленной временем ямке, скопилась вода от прошлых дождей, и Tim окунул в нее руку. Было тихо, только где-то в кустах пискнула птица и - замолчала. Приближался дождь.
Он сидел на камне, а в голове вдруг стали всплывать воспоминания. Холодная снежная равнина, черные сумерки, снег на губах, на лице, на волосах, обледенелые улицы, застывшие ледяными глыбами башни многоэтажек, плывущие в темноте, словно огромные корабли... Это - было. Это было когда-то. Tim не хотел вспоминать, когда.
Дождь, собиравшийся с гнетущим упорством больного и фанатика, наконец, решился и уронил на сухую бурую землю редкие, тяжелые капли, а через минуту забарабанил, зашуршал в траве и кустах. Timy негде было укрыться, и он просто соскочил с валуна и скрючился возле него, там, где неправильная форма камня создавала подобие крыши. Укрытие было ненадежным, но возвращаться в ливень значило - промокнуть до нитки. Так он просидел долго, пока не затекли ноги, и не стала заливаться вода за воротник.
Он вернулся в город в темноте, грязный, вымокший, проплутав несколько часов среди скал и оврагов в поисках обратной дороги. В небе посверкивали молнии, хотя гроза была уже в стороне.
В доме было тихо. Адель спала, рядом спал детеныш. “Чхак, цок, цок, цок...”, -пробормотала она в полусне. Но малыш спал крепко. Растения за окном перешептывались, постукивали в стекло, пили дождь. Все было прочно, как застывшая лава. И Tim окунулся в дремоту, закрыл глаза, чтобы забыть, что еще один день отбыл в никуда.
2
Полина проснулась с давно утраченным чувством, что все в этом мире хорошо. Яркий, начисто промытый день возник в окне, как только она открыла глаза и повернулась на бок. Можно было еще полежать, но Полина приподнялась в кровати и увидела, как за окном колышутся цветущие ветки яблони. Они звали выйти из дома, жить, искать пути, надеяться, и Полина решилась. Быстро встала, быстро привела себя в порядок, надела самое любимое и вышла в утреннюю свежесть. Дворик, печальный и убогий своей заброшенностью, был теперь слегка подновлен этим милым цветущим деревцем, которое любило по утрам переговариваться с птицами, ветерком, наклоняться к земле, прикасаясь попутно и к Полине, гладя ее по волосам, и обнимать легко за шею. И Полина любила его, даже тогда, когда самые мрачные и тяжелые мысли отодвигали серой рукою весь остальной мир.
Сегодня она не пошла, как обычно, в то скучное, запыленное место, что именовалось “работой“, но вышла к реке - посмотреть, как кружат над водой озабоченные пропитанием чайки. Но чаек не было - река поднялась и неслась в своем каменном русле с небывалой силой. Грязно-бурая, она казалась разозленной на весь мир за свою грубую неказистость. Полине почудилось, что и река испытывает застарелый комплекс неполноценности и от этого ведет себя так развязно. Все это было так знакомо, так надоедливо лезло в глаза и уши, что не спасала даже уже привычная ирония, с какой она отмечала мысленно нелепости окружающей жизни.
Постояв немного, она повернула назад. И снова, как бывало всегда, когда она шла, петляя, по знакомым, посеревшим от пыли улицам, в голове стал прокручиваться один и тот же вопрос: “ Куда и как?” И снова она не находила ответа, а только изматывала себя, и сил оставалось совсем немного, чтобы продолжать все то, из чего складывалась обычная, устоявшаяся жизнь, растительная и бездумная.
Но сегодня привычные мысли отступили, и яркость весеннего неба не слепила, как раньше, а только притягивала глаз безотчетностью синевы.
Там, в этом безлюдном просторе, никому и ничему не было дела до грязной, пыльной земли и ее обитателей. И оттуда однажды выпало прямо в руки Полине голубое перышко. Было оно не сизым, как у голубей, и не ярко синим, как у попугаев. Перо было ровного голубого цвета, цвета яркого, послегрозового, весеннего неба. Была ли птичка этой неизвестной породы гостьей в здешних краях? Возможно. Полина перо сохранила, не особенно надеясь увидеть когда-нибудь его обладателя. И вот, побродив, как заведено, по знакомым маршрутам, она притормозила возле витрины, книжная запыленность которой тянула к себе, как тянет меломана папка с нотами. Полина любила читать. Читая, забывалась, а, забывшись, уже легче переносила и разлуку с тем, чего так не хватало в здешней жизни, хотя не хватало, увы, многого.
На витрине, в удивительном своей безалаберностью разбросе, валялись, стояли как попало книжки разного формата. И только одну, маленькую, с посеревшей обложкой, распухшую от сырости, приметил взгляд Полины. Она называлась чудно, тем и привлекала - “Топонимика как фактор времени”. Полина зашла в магазинчик и указала продавцу на книжку. Посмотрев диким глазом, он вынул томик с витрины, бросил на прилавок, угодливо и вместе нагло оглядев Полинины лицо и фигуру. “Я, вроде, сегодня, как всегда...” - подумалось ей. И верно, повинуясь негласному закону мимикрии, царившему в здешних широтах, она оделась так, как оделись бы все молодые и не очень особи женского пола, кроме того, она не забыла включить на лице те необходимые мимические мышцы, которые придали бы лицу “здешнее” выражение, однако наметанный глаз продавца все же приметил что-то. Не купив книжки, Полина пошла прочь, борясь с чувством, какое, должно быть, испытывает вор-неудачник, пойманный за руку в чужом кармане. “Так мне и надо. Дура несчастная. Придти бы завтра, когда все местные растениеводы скупают бумагу на компост. Кто бы тогда эту “Топонимику” заметил! “ Она двинулась медленно по проспекту, стараясь идти ровным шагом в меру спешащего человека, а чтобы скрыть то, что могло невольно таиться во взгляде, привычно надвинула на нос большие солнечные очки.
День удивительно быстро скатился к вечеру, раскаленное солнце крутанулось в небе последним кульбитом и упало за гору, близость которой, всегда разрезала свет и тьму на почти равновесные половины. Дома ее ждала гостья. Привычно расположившись на, диванчике, едва помещавшемся в тесной угловой комнатушке, она раскидала по столу Полинины тетрадки, искала что-то. “ Ты извини, но мне так нужно было найти то, что мы записывали в прошлый раз...” Лариска беззлобно глянула на вошедшую Полину. Они ходили вместе на какие-то бесполезные курсы и были почти подругами. Лариса могла в любое время влететь в Полинин дом, брала, что ей вздумается, и всегда выливала на подругу сор своих душевных невзгод, в основном связанных с Ларискиными поклонниками и кандидатами в мужья. Сегодня она торопилась, поэтому очередная порция излияний была отложена до других времен.
- Ну, я пошла, пока!- Лариска вскочила, поправляя волосы.
- Не скучай. А это - тебе.
Она вынула из сумки маленький конвертик, - пригласительный на вечер.
- Придешь? - И, повинуясь своему стремительному ритму погони за убегающим временем, она рванула за дверь, нескладно задевая по дороге горшки с растениями, что стояли у Полины возле самого входа.
Полина редко выбиралась куда-то. Не особенно это было весело: встречаться с себе подобными, улавливая в глазах знакомую тоску и безнадегу, впрочем, это могло ей казаться. Были, наверное, и те, кто мог веселиться просто и бездумно, не обдумывая ежедневно и ежечасно свою жизнь. Но не могла, не могла этого Полина, поэтому- то всякое веселье казалось слегка кощунственным здесь, в этих развеселых краях, таких щедрых на гульбу и праздность. Но сегодня она подумала, что, пожалуй, сможет отвлечься, а поэтому прихватив пригласительный и заглянув попристальней на себя в темное зеркало, она вышла из дома, прошла маленьким двориком, задевая плечом осыпающиеся белоснежные ветки своей одинокой подружки-яблоньки, и зашагала по кривой раздолбанной улице, стараясь не ступить каблуком в корявости давно не чиненного асфальта.
Она пришла рано. В зал еще не пускали, а в голом, выкрашенном желтой краской фойе было неуютно. Гости толпились возле стен, рассматривая очень старые фотографии. Полина пробежалась глазами по стенам, не задерживаясь ни на чем, повернулась, чтобы идти в зал. И вдруг, будто током шибануло по глазам: в ту последнюю минуту, когда уже поворачивалась, глаз уловил это пятнышко на стене, возле последнего снимка. Маленькое голубое пятнышко, такого неповторимого, знакомого оттенка, вдруг запевшее в душе Полины свою особую песню. Она застыла, потом повернулась и медленно подошла: это был небольшой прямоугольник с отпечатанным на машинке текстом, в правом верхнем углу было к нему приклеено перышко, такое же, что хранила Полина. А текст был простым хоть и непонятным: всех, у кого имелись такие же перышки, ждал через две недели автобус. И адрес: улица Печальной Надежды. Вот и все. Была ли это чья-то шутка, или розыгрыш, верить или нет, того Полина не знала. Она никогда не слышала об улице с таким названием, но то волнение, что охватило ее минуту назад, когда она заметила эту голубизну на стене, давало понять, что эпизод этот не может быть случайным. Она просидела весь концерт, бессмысленно улыбаясь, потом с такой же улыбкой вышла на улицу, где и была замечена проходящими мимо лихими погонщиками слонов. Они преградили ей путь, весело и хищно скалясь и крутя выпуклыми, покрасневшими от солнца глазами. Полина рванулась сквозь живую стену, выскочила на мостовую и замахала руками. Кто-то притормозил, к счастью, это был фургончик, приспособленный для перевозки людей, и она влезла в него, не особо заботясь о том, куда он повезет.
Время, что стояло на месте, было неумолимо. Оно умудрялось разрушать надежды, копить раздражение неудовлетворенности, оно могло состарить, быстро и безжалостно, наконец, могло просто уничтожить, да так, что и следа от человека не останется. Вобщем, время было агрессивно, как стая одичавших помоечных собак.
Tim, так долго боровшийся против этого чудовища, наконец, сдался. Он решился на крайность: запретить себе всякую мысль о возможных переменах своей судьбы и жизни, жить даже не сегодняшним днем, а просто - текущей минутой, какой бы она не выпала. А выпадала она разной. Чаще - грустной, с оттенком черной меланхолии, и тогда Tim гнал от себя Адель и детеныша, запирался и молча лежал на кровати, глядя бессмысленно в пустоту. Но бывали и редкие минуты, когда его охватывала эйфория, тогда он говорил без умолку о разных пустяках, шутил с Аделью и гладил мохнатое тельце малыша, что прижималось к нему с доверием пригревшегося зверька.
У него были друзья. С большинством из них он встречался, просто чтобы чувствовать человеческое тепло. И только с Сан Санычем ему удавалось ощутить то, что являлось для него смыслом настоящей, не вымученной застольем или общими обстоятельствами дружбы: они понимали друг друга с полуслова, а говорили лишь тогда, когда хотелось озвучить свои общие мысли, попробовать их на вкус, рассмотреть со всех сторон. Они не часто виделись. Но если виделись, то беседы их принимали затяжной характер. Их напряженный обмен мыслями был лишен внешней эмоциональной окраски, однако, глубоко внутри переживался болезненно и остро обоими. Сан Саныч спросил как-то Tima, любит ли он свою родину.
- Какую? - Поинтересовался Tim.
- Эту. Ту, где ты сейчас находишься.
- У меня только одна родина. Она же - мать, она же - мачеха. И ее сейчас здесь нет. Сан Саныч усмехнулся. Все, что говорил Tim, было до боли знакомо, но не утешало. Это был не выход, скорее, тупик.
Однажды они поссорились. Это был один единственный раз за все время их знакомства. Сан Саныч маниакально любил все живое, будь то собаки, кошки, иная живность, любил и растения, буйное цветение и рост которых были здесь неумеренно быстры. Сан Саныч пришел к Timy с горшком, в котором произрастало нечто, похожее на белесую лиану. Оно шевелилось, издавая неприятный писк и шепот. И Tim без лишних слов схватил горшок и шарахнул им об стену. Лианы корчились на полу, подыхая без живительной влаги, а Сан Саныч молча стоял над ними, потом, не глядя на Tima, он повернулся и вышел за дверь.
Эта размолвка, продлившаяся довольно долго, около двух недель, принесла обоим какое-то новое понимание глубины того, что произошло и продолжало происходить с ними: глубины несчастья, имя которому еще не было придумано. Они продолжали видеться, но с тех пор говорили лишь о пустяках и как-то вяло.
А вечное лето, между тем, продолжалось. Продолжался палящий зной, продолжались ливни и мелкие грибные дождички, продолжался рост всего, что имело биологическую структуру. И Tim молился лишь о том, чтобы все это растительное буйство не коснулось его жилища, не проросло сквозь стены и пол и не заполнило его и так небольшого жизненного пространства.
Всякий раз, как он замечал что-то, отдаленно напоминающее росток или корешок у себя в доме, на полу или стенах, он вытаптывал это каблуками, выжигал паяльником, вымывал едкой кислотой, которую специально держал на этот случай в чуланчике. Тем и держался. Возможно, другие относились поспокойнее к растительным агрессорам, иные даже находили в том удовольствие, жить среди этого зеленого хаоса, душного своим знойным цветением и плодоносящего по нескольку раз в год, но Tim не мог. И поэтому жизнь его напоминала битву с невидимым врагом в темноте, он никогда не знал, откуда и чего ждать и оттого не мог ни на минуту расслабиться.
Адель не особо досаждала ему, скорее наоборот, ее присутствие было тем хрупким связующим мостиком, который не давал Timy почувствовать пропасть, разделяющую его и этот мир, но долго быть с ней он все же не мог: раздражался, становился молчаливо-угрюм, и тогда облегчение могло принести ему только путешествие за холмы. Сан Саныч тоже изредка присоединялся к нему, и с ним прогулки эти становились чем-то вроде паломничества к местам, пусть и не слишком приветливым, зато приближающим их хоть на милю к заповедному краю. Впрочем, они никогда не знали точно, в каком направлении должны идти, чтобы попасть туда.
3
Лихо раскатившись, маршрутный фургон развернулся, вихляя на ухабах раздолбанной дороги, и остановился. Вокруг был пустырь, в изобилии поросший сорняком и крапивой. Бродили куры, зарываясь в мусорные кучи, где-то настойчиво и тоскливо мычала корова. Несколько ветхих домов с покосившимися крышами завершали заброшенный пейзаж.
Полина вышла, захлопнув дверцу фургона и недоумевая, как очутилась тут. Место ей было совершенно незнакомо. Но ехать так сразу назад - значило вызвать на себя подозрительный и дерзкий взгляд водителя, а то и какой-нибудь дурацкий вопрос, не скрывающий грязноватой заинтересованности в ее особе. И она осталась. День был ясным, палящее в иные дни солнце щадило на этот раз, закрываясь время от времени небольшими вуалями облаков. Полина пошла наугад в сторону домов, поглядывая по сторонам, чтобы ненароком не заблудиться. Было тихо, казалось, что хозяев нет дома. Только висящее на веревке во дворе белье говорило о присутствии жильцов. Полина медленно прошла всю улицу. За ветхим забором, отделявшим последний в ряду дом от пустыря, которым заканчивалась улица, послышалась возня, напоминающая топтание в кустах небольшого животного: козы или теленка.
- Иди, иди сюда, милая - прошуршал в кустах тонкий, дребезжащий голос. Вздрогнув, Полина приостановилась, не зная, идти дальше или ждать продолжения.
- Да, это я тебе, молодка - вновь прошелестело из кустов.— Зайди в калитку, вот здесь, справа.
И вправду, чуть правее в заборе оказалась кое-как прилаженная спинка от металлической кровати. Толкнув ее, отчего та скрипнула и отъехала вбок, Полина протиснулась во двор. Скользнув взглядом по давно не метенному и заросшему пустырю, она поискала глазами хозяйку, чей голос зазвал ее, еще не готовую к общению, сюда.
В кустах снова зашебуршало. Потом они раздвинулись, и во дворик выползла сухонькая девочка в старушечьем, мешковатом платьишке. И только вглядевшись, Полина поняла, что это рано состарившаяся женщина средних лет. Лицо было усталым, иссеченным морщинами, а руки, открытые по локоть, были еще крепки, округлы и покрыты ровным неярким загаром.
- Заходи, гостья, - прошелестела снова хозяйка, - давно не видно здесь никого живого. Уехали все. Живу кое-как. Зелень кругом своя, яблочки вот, огород кой-какой есть. Ничего.
Полина нерешительно осмотрелась. Чего хотела от нее эта женщина? Помощи? Сочувствия? Но хозяйка, не оглядываясь, пошла к дому, приглашая тем идти за ней. Полина двинулась следом.
Дом стоял на отшибе и как-то углом, поэтому окна его смотрели не на дорогу, а в сад. Внутри было темновато, зеленый отсвет лежал на всей нехитрой обстановке. Пахло свежесрезанной травой, как в церкви в Троицын день, несильно, но терпко пах букет ромашек в банке на столе. «Будто и не в городе вовсе...», - подумалось Полине.
- Вот так и живу. Да ты садись - молоком угощать буду.
Хозяйка придвинула к столу табуретку, усадила Полину. Быстро-быстро появилось на столе угощенье: молоко в кувшине, пучок зеленого лука, хлеб.
- Пробуй! - Хозяйка придвинула стакан поближе, наполнила до краев. - А зовут тебя как?
- Полина.
- Красиво... А я - Марина. Тоже - ладно. Ты как сюда, по делу, или в гости?
- Случайно... Не на ту маршрутку села.
- Вот как... Пей, пей, не бойся - свое.
Полина поставила пустой стакан. Молоко и вправду было вкусным. Однако говорить было вроде не о чем, и Полина решила, что пора уходить, Должно быть, на дворе уже был вечер.
- Спасибо, но мне пора...
Как будто слегка вздрогнул пол, или только показалось? Полина оглянулась, но ничего не было заметно, в темных углах что-то поблескивало, посуда что ли?
А может, были это сухие кукурузные стебли, что так хорошо и уютно шуршат, если набить ими матрас?
Полина встала, пол дрогнул еще раз. Что это? Хозяйка тоже встала, глаза ее странно бегали, на Полину она уже не глядела. Полина стала продвигаться к двери.
- Подожди..., - хозяйка схватила ее за руку, - ты не бойся, это - ничего, это так, корни. Понимаешь, это только корни.
Но Полина уже увидела: изо всех углов стали ползти, извиваясь и корчась, толстые, белесые змеи. Двигались они медленно и как бы лениво, однако, направлялись прямехонько к ним.
- Что это... зачем... Да отпустите вы! - Она рванулась, вырвала руку. Дверь перекосило, и открывалась она с трудом, но Полина дернула с такой силой, что дрогнул ветхий домишко. Она бежала, не останавливаясь, бежала до тех пор, пока не увидела снова пустырь, а на нем - спасительный, такой сейчас уютный и близкий, фургон. Дверца его, распахнутая во всю ширь, приглашала войти. Полина влезла, бросилась на сидение, и на секунду сознание ее отключилось.
Когда она стала снова осознавать, где находится, фургон уже подъезжал к серым многоэтажкам, быстро темнело. Усталость охватила ее широким объятием скопца, и она не сопротивлялась ей. Выйдя из маршрутки, она свернула за угол. Дом был уже не далеко. В доме, не зажигая света, она прошла к дивану и повалилась на него. В голове кружились, перебивая друг друга, обрывки мыслей: голубое перо, неизвестная маршрутка, милая хозяйка и эти страшные ее жильцы-сожители, корни... Корни ли это были на самом деле или что-то еще? Да и не привиделось ли ей это, не перегрелась ли она на солнце? Она лежала, закрыв глаза, сна не было, хотелось забыть все, да так, чтобы на утро ничего не вспомнилось. Даже страха не было, странное оцепенение, пустота в теле, словно все соки высосал какой-то гигантский спрут. Потом все-таки пришел сон, глухой, без сновидений.
4
- Не знаю. А чего не знаю - о том не говорю. Не серьезно все это как-то: перья какие-то, автобусы... Да и кто видел его, этот автобус?
Tim и Сан Саныч сидели на большом валуне, давно облюбованном ими во время их дальних прогулок для разговоров и отдыха. Вокруг было тихо, даже птицы молчали, а сухая трава колебалась под ветром почти бесшумно. Небо радовало голубизной, и они впервые после нескольких месяцев тоскливого существования вдруг почувствовали охоту снова обсуждать жизнь и возможные варианты перемен. Сан Саныч принес весть, которую подхватил где-то, так как чаще и охотнее, чем Tim бывал в разных кругах: его можно было встретить и среди домохозяек, занимающихся обсуждением насущных проблем, и среди тех, кто из последних сил претендовал на интеллект и интеллигентность. Сан Саныч был всеяден, этим он и нравился Timy - он компенсировал в нем все недостающие для его собственного выживания черты, черты крепко стоящего на ногах, знающего, чего он хочет, мужчины.
А весть была престранная: что-то о какой-то поездке, и как будто бы - туда.
Страшно было не поверить этому, еще страшнее - поверить, а потом обмануться.
Он колебался, не давал себе воли, выжидал, чтобы весть эта повторилась откуда-нибудь еще, а потому был скептичен до сарказма. Энтузиазм же Сан Саныча был неиссякаем. Слухи, вести, просто досужие разговоры о том - о сем - все собиралось им в копилку памяти, сортировалось там по степени важности, потом синтезировалось в какую-то свою версию, вполне логичную и продуманную, но не ложащуюся в схему тутошней жизни, ибо в ней логики не было. Был бесконечный абсурд. И чем бессмысленней и нелепей были бы предположения и прогнозы - тем скорее они могли оправдаться.
- А я верю, понимаешь, Tim, верю! Я найду это место, найду автобус, обязательно найду и перо это дурацкое, чем бы оно ни было на самом деле.
- И что дальше? Куда тебя повезут? Если вообще повезут... Ты же ничего, понимаешь, ничего не знаешь!
- Да, не знаю. Ну и что? Разве другие знают больше моего? А повезти - повезут, а как же иначе. Автобус - машина о четыре колеса, значит - покатится, покатится, Tim, просто не может не покатиться!
Они помолчали. Tim больше не спорил, знал, что сейчас - бесполезно. Бродили они уже часа четыре, и надо было двигаться в обратную дорогу. Темень могла застигнуть неожиданно. Они быстро пошли по кромке перевала в сторону города. Темнота все-таки пришла - неожиданная и, как всегда здесь - глухая, без искорки, без огонька. Tim брел, спотыкаясь о камни и корни, выступающие тут и там из земли. Хотелось уже оказаться в черте города, потому что энтузиазм первых часов пути, когда они шли вперед, всегда втайне надеясь на открытие - хоть какую-то указующую тропиночку, давно иссяк. Молчал и Сан Саныч. Лишь по походке, приобретшей излишнюю твердость, можно было понять, что и он устал и просто боролся по своему обыкновению с усталостью тела силой духа.
Пробираясь на ощупь, они добрели до тех кустов, откуда уже начинался спуск к городу, и здесь Tim притормозил: внизу лежало то, что было местом его постоянного обитания уже лет двадцать - город, городишко, что-то узкое, стиснутое окружающим ландшафтом в длинную, извивающуюся и сверкающую змею.
- А может, плюнуть на все, а?
Сан Саныч взглянул вопросительно, молча ожидая продолжения.
- Оставить попытки, все забыть. Может нам плохо не потому, что плохо вообще, а потому, что мы не можем смириться, полюбить, наконец. Можно ведь, наверное, полюбить это злосчастное место, а, Саныч?
- По-лю-бить? - голос Сан Саныча дрогнул - Я не знаю, что это такое, прости. И я не буду знать об этом до тех пор, пока последняя гряда этих чертовых холмов не скроется из моих глаз. Вот тогда я может и полюблю. Все полюблю. И - всех. Таким непримиримым Tim еще его не помнил, наверное, вид сверкающей змеи у них под ногами напомнил ему о чем-то своем, личном, что было у него в прошлом. Постояв, они пошли дальше, минут через сорок они шли уже мимо первых городских построек. Этот день был завершен так же, как и предыдущие - обратной дорогой.
5
Легкое постукивание пробудило Полину. Стучали как будто не в дверь, а просто - деревом о дерево, и как будто где-то рядом. Она встала, затекшие от неудобного лежания члены ныли. Она прошла к входной двери, чтобы убедиться, что стук не оттуда. За дверью было тихо. Однако стук повторился. Что-то слегка постукивало то ли за стеной, то ли под полом. В окне была еще темень. Светало здесь поздно, поэтому трудно было понять - ночь сейчас или раннее утро. Полина походила по комнате, потом решила сварить себе кофе. Однако газа в конфорке не оказалось, и она застыла возле окна, не зная, что делать дальше.
Стук стал явно назойливее. Теперь он, казалось, шел изо всех углов сразу. «Хорошо бы узнать, который час» ,- подумала она. Часы здесь были в изобилии у всех, на каждом углу, в каждой лавочке, на каждом перекрестке. Только иметь их было бесполезной роскошью: они всегда показывали не то время. Да и время само могло меняться: дни тянулись то необычайно долго, то пролетали как бы за минуту. Полина поглядела в окно еще раз - кажется, забрезжило, по крайней мере уже можно было различить слабые отблески там, где стояло во дворе дерево, а на противоположной стороне улицы засветилось маленькое скособоченное окошко: там уже вставали. Полина прислушалась - как будто стало тихо. И тут, когда она, успокоенная, решила вернуться в кровать и поспать еще немного до восхода солнца, пол слегка вздрогнул, потом еще и - еще. Застыв от ужаса, Полина не двигалась и не оглядывалась, но и не оглядываясь, знала, что там, по углам ее комнатки. Через минуту, когда оцепенение стало проходить, она задрожала, да так, что застучали зубы, но вместе с дрожью вернулись и мысли: она знала, что сейчас будет делать. Тихо-тихо, почти на цыпочках она прокралась к шкафу, быстро и бесшумно вынула дорожную сумку потом стала так же бесшумно запихивать в нее все подряд. Когда сумка заполнилась, Полина отошла к столу, выдвинула ящик и осторожно достала оттуда крошечную коробочку, приоткрыла, убедилась, что все на месте и, прихватив ее, так же тихо, стараясь ничего не задеть тяжелой сумкой, прокралась к двери.
На пороге она не выдержала и оглянулась: от углов уже исходило характерное мерцание, что-то лениво двигалось, продвигаясь к центру. Дальше Полина смотреть не стала. Она поспешно захлопнула дверь и побежала по двору - прочь от дома.
Пробежав улицу до конца, она свернула на другую, потом повернула еще раз. Ноги несли ее сами, мыслей не было, холодная утренняя свежесть легко веяла по пустым улицам. Город еще спал. Полина шла, стараясь экономить силы, ровным, не слишком быстрым шагом. Когда улицы перестали быть узнаваемыми, она стала приглядываться к стенам домов, надеясь хоть где-то прочесть их названия, но табличек либо не было вовсе, либо были они настолько стерты, что ничего нельзя было разобрать. Полина шла, все больше уставая, шла уже без надежды отыскать ту, нужную улицу, шла, не замечая, что по щекам ее катятся слезы и пот, что все больше оседает пыль на ее волосах лице и одежде, шла, потому что единственное, что она могла еще делать - это идти.
6
Когда последние силы оставили ее, она опустилась прямо в дорожную пыль. Дома вокруг стояли уже не так прилеплено друг к другу, значит, близко - окраины. Полина не смотрела по сторонам, не замечала палящего солнца, которое уже вовсю поднималось над крышами, приставучие мухи садились на ее запыленную влажную кожу, но она ничего не чувствовала, только безграничную усталость. И тут, машинально подняв голову, когда вдруг раздался резкий гудок, она увидела плывуший в мутном мареве жары и медленно, очень медленно сворачивающий за угол пузатый, нелепый, с облупившейся по бокам голубой краской, автобус. Он плавно, как во сне, уезжал от Полины все дальше. Вот сейчас свернет за угол - и все, исчезнет для нее навсегда. И тогда она встала, подняла обе руки вверх, зажимая в одной из них измятое, испачканное, потерявшее голубизну перышко, и, крича что-то непонятное ей самой, побежала изо всех последних своих сил к нему. И он - ну бывают же такие чудеса -стал притормаживать, замедлять свой ход, задняя дверца вдруг с треском раскрылась, и Полина, уже окончательно задохнувшись, подбежала и взобралась по ступенькам, придерживая рукой разорвавшийся в спешке подол платья. Автобус тронулся, дверца захлопнулась, скрипнув напоследок пустой улице свое приветствие, и через минуту ничего уже не было, кроме позабытой в пыли сероватой дорожной сумки, брошенной хозяйкой навсегда.
***
Сан Саныч не часто заходил к Timy. Мешало чувство какой-то неловкости, когда он видел Адель и ее ребенка. Казалось, он не мог соединить в мыслях его и их жизни, не мог понять его привязанности к ним и втайне считал ее чем-то вроде слабости, недостойной мужчины. Да и Tim не настаивал. Встречались они почти всегда вне дома, заранее договариваясь об этом. Однако сегодня он пришел и, постучав в застекленную дверь прихожей, терпеливо дожидался, пока откроют. Открыла Адель. Сан Саныч не видел ее довольно долго, поэтому перемена, произошедшая с ней, сразу бросилась в глаза. Она раздалась вширь, стала грузна, черты расплылись, потеряли определенность, свойственную молодости. Ее детеныш тоже заметно покрупнел, оброс еще больше и, казалось, вот-вот заговорит басом. Однако, как убедился Сан Саныч, он по-прежнему едва лепетал какие-то отдельные слова. «Что же это...», - подумалось ему,- «что с ними происходит?» Для них было другим время, оно их старило, но они чувствовали себя в нем вполне комфортно.
Адель так и стояла на пороге, молча наблюдая за гостем: Tima, видимо, не было. Сан Саныч не захотел ни о чем спрашивать, а просто пошел со двора, кивнув на прощание ей. Он не видел своего друга уже дней пять, и это было странно. Tim никогда не исчезал надолго. Побродив по улицам, Сан Саныч, убедился, что день без прогулки за город будет нудным, ему захотелось увидеть холмы, с которых в последний свой поход они с Timoм обозревали дальний перевал, споря о том, сколько дней пути займет переход до него. Идти одному тоже не хотелось, постояв в раздумье у крайних домов, после которых начинались пустыри, свалки и незаметная тропка к холмам, он медленно побрел вдоль пустыря, преодолевая неясное чувство тревоги. Отсутствие Tima не было чем-то из ряда вон выходящим, однако, ему пора было уже появиться, ведь только друг с другом они еще могли говорить так откровенно и легко, могли так целенаправленно шагать по дорогам, отыскивая путь, могли еще строить планы и надеяться. Все остальные не поняли бы их бесед, и, может, сочли бы их безумными.
Сан Саныч приостановился, оглядываясь на оставшиеся позади дома: показалось, что что-то застыло и ждет там, среди них, что-то нематериальное, недоброе. Вздрогнув, он повернул в сторону и переулками, почти угадывая дорогу, стал выбираться из дебрей к более обжитым местам. Ходили слухи, что здесь, на окраинах происходят иногда очень странные вещи, что люди здесь уже почти не живут, а те, кто живут, будто бы стали совсем другими. Так он добрел до центра города. Неподалеку от его небольшого жилища, с которым он просто мирился, не имея желания, что-то менять в нем, стояла группа людей, как будто обсуждая происшествие. Они все указывали куда-то в сторону тех домов, что стояли на противоположной стороне улицы. Сан Саныч устал и ничего не хотел знать, поэтому прошел мимо, не особо прислушиваясь, однако невольно были услышаны отдельные слова. Что-то про симбиоз и про какие-то корни, которые, якобы не так уж и страшны на деле. Но вслушиваться не стал - думал совсем о другом.
В доме был полумрак, он снял в прихожей ботинки, прошел в комнату и, не раздеваясь, лег на неубранную с утра постель. Глаза стали закрываться, он задремал и не почувствовал, как слегка вздрогнул пол, потом он вздрогнул еще раз и еще...
Timа нашли только на шестой день. Он лежал на тропинке, по которой часто ходил смотреть на отдаленные холмы. Его тело обвивали, нежно прижимаясь, гибкие стебли плюща. Несколько отростков закрутились вокруг шеи, вероятно, это оказалось причиной его смерти. Растения и сейчас продолжали шевелиться, целуя давно остывшее тело.
* * *
Господин ОН пребывал в плохом настроении, однако, все-таки, помня о долге, спросил у помощника:
- Ну, как там наши друзья?
- Ничего, господин ОН, держатся. - Помощник не стал, по обыкновению, вдаваться в подробности.
- Нужно усилить ностальгические настроения среди них - когда мы заберем их оттуда, они будут всем довольны.
Помощник молча наклонил голову.
_______________
* Имя героя должно читаться как Time (Тайм)
