Погода внезапно исправилась. Так бывает. Ждешь дождя, а в небе вдруг открывается просвет, синий клочок растет, пробиваясь сквозь дымку, и вот уже стремительно очищается полнеба, и снова делается на минуту легко, когда взгляд, оторвавшись от привычных вещей вокруг, поднимается вверх.
Так она и посмотрела туда, как смотрят цветы: бесхитростно, потянувшись к свету. Только так, отрывая себя от мыслей. Это небо - ничейное, воздух... пустота. Им можно владеть так же, как воздухом, которым дышишь, просто дышишь, пока живешь, и все. И все на свете на самом деле просто. Не надо только искусственно усложнять. И если быть до конца честными перед собой, то всегда бывает понятно то неуловимое между людьми, что создает их взаимоотношения, как бы потом они не были раскручены и перепаханы словами и разными поступками. Всегда остается один интуитивный момент, с которого можно начинать отсчет всем будущим отношениям.
С любовью у Алевтины ничего не вышло. Это было уже ясно и ясно достаточно давно. Конечно, Алевтина еще вспоминала время от времени те хорошие минуты, что выпадали на ее долю, конечно, она еще поддавалась минутным порывам, когда вдруг делалось ни с того, ни с сего легко, радостно и верилось во что-то несбыточное, но, несмотря на все это, она знала, что любовь, та, про которую пишут книги и снимают кино, не состоялась. И вовсе не потому, что она не нравилась мужчинам. Скорее, наоборот, вопреки тому, что нравилась. Были у нее поклонники, были и мужья. Два, они отличались друг от друга тем, что один до безумия любил порядок, а другой был чудовищно неряшлив. И был еще тот, кому она, Алевтина, так и не посмела ничего сказать, потому что, если то важное, что происходит иногда между людьми, важно и понятно лишь для одного из двух, то никакими словами тут не поможешь.
Вот, пожалуй, и все. Вся жизнь может уложиться в несколько коротких фраз. В детстве ее звали Алькой, Алька и Алька. Потом друзья пытались называть Алиной, но ей не шло и не привилось. А для него она так и осталась «Алевтина», «Вы». А все то, что она чувствовала и переживала глубоко в душе, вовсе не имело никакого отношения ни к сексу, ни к пресловутой борьбе полов, ни к дружбе между мужчиной и женщиной. Было это чувство мучительным и радостным, и легким, и горьким одновременно, как хорошее, выдержанное вино, каждый глоток которого создает массу ощущений во рту и на языке.
Когда очередной соискатель ее любви предложил ей жизнь вместе до гроба, она, подумав сутки, согласилась. Все это было так далеко от того, что жило сейчас в ее сердце, что можно было дать любой ответ, лишь бы закончить неловкую сцену и не видеть страданий другого человека. Потом она отдавалась ему, не безразлично, но спокойно, словно делая какую-то необходимую, но мало увлекательную работу.
А Борис был рядом. Стоял тут же, возле стола, или у плиты, где она готовила завтрак, шел с ней рядом по улице, рассматривая цветущие ветки или вглядываясь в теплый августовский свет, прояснявший краски уходящего лета. Свет августа, который она так любила. Они познакомились на экскурсии. Было глупо с ее стороны ехать осматривать какие-то руины, до которых ей совершенно не было дела. Но она поехала, потому что давно нигде не была, и захотелось просто подышать негородским воздухом.
Знакомых среди пассажиров было мало: две-три женщины старше нее лет на десять-пятнадцать да парнишка, годившийся ей в сыновья. Другие экскурсанты и вовсе не знали друг друга. Потрепанный автобус медленно, с завываниями одолевал подъем за подъемом, И там, на верху горы уже завиднелась конечная цель их странствий - развалины монастыря, такого древнего, что о том времени даже невозможно было думать всерьез: его как бы и не было вовсе. А эти обломки старой кладки - они ведь никого на самом деле не убеждают - просто декорации, и все.
Когда все уже устали бродить между старых стен, то решили передохнуть тут же, на высоте, а потому уселись кто куда. Пожилые женщины энергично взялись за подготовку к пикнику. Аля все еще стояла, оглядывая окрестности и недоумевая, зачем она сюда приехала.
- Борис Евгеньевич, идите сюда! - весело крикнула Нина, захватывая взглядом и Алю. Стоящий на бугре мужчина в серой куртке обернулся. Аля скользнула взглядом по холмам и увидела, что на нее смотрят. Тогда она снова отвернулась. Вот и все. Все ли? Не тогда ли задел Алевтину этот взгляд, зовущий, вопрошающий или, Бог знает, еще какой взгляд. Взгляд рыцаря, только что поднявшего забрало, чтобы принять удар с открытым лицом.
Возвращение было веселым, всем захотелось петь. И спели три или четыре песни, как водится, хором. К концу пути потянуло на разговоры.
- Вот так живешь, ездишь, ходишь, - сказал вдруг Костик, парень, смешно влюбленный в свою молодую спутницу и оттого пытавшийся говорить умно и загадочно, — а увидишь вдруг какое-то желтое поле, какую-то речку зеленую и вдруг понимаешь, что надо бы остаться здесь насовсем, что это и есть твое место, твоя настоящая родина, но ведь ни за что не останешься, дальше поедешь и всю жизнь потом будешь маяться и вспоминать, и корить себя, зачем не остался. Аля посмотрела в окно. Запыленная равнина, убегающая под кривой тенью автобуса назад, обдавала жаром. День кончался, но до ночной прохлады было еще далеко. «Где оно, это желтое поле у зеленой реки?» - с тоской подумала она, - «уже и не встретишь его... Слишком поздно».
Автобус резко тормознул, Алю тряхнуло, она уселась поплотнее, обернулась. Через проход на нее смотрел тот мужчина в куртке, которого называли Борисом Евгеньевичем. Все-таки странный это был взгляд: он спрашивал о чем-то и как будто просил, и сожалел одновременно. Он был говорящим, этот взгляд. И Аля вдруг улыбнулась, просто чтобы не обижать человека: может, задумался и не видит, куда смотрит. И он тоже улыбнулся и поднял вверх большой палец, как бы говоря: «Все в порядке, все замечательно!», и лихой жест этот странно не соответствовал взгляду. А Але тогда показалось, что все-то он понимает и знает про Алю, что ему, наверно, ничего не пришлось бы объяснять и никогда не пришлось бы втолковывать то, что и так понятно, и он бы сам никогда не стал говорить того, что говорить не нужно, допытываться, почему она грустная или над чем смеется, не стал бы доискиваться причин ее таких понятных поступков и никогда бы не стал у нее спрашивать, хочет ли она сейчас любви, потому что знал бы обо всем сам.
Когда приехали в город, совсем стемнело. Расходились торопливо: каждый думал о том, как бы побыстрее домой.
- Вас зовут, кажется, Алевтина? Вас проводить? - Аля обернулась: Борис Евгеньевич спокойно смотрел на нее, ожидая ответа.
- Только если вам по пути...
Аля уже жалела, что согласилась, хотелось остаться одной, чтобы додумать наконец те несколько ясных мыслей, что пришли к ней еще в автобусе. Мысли были из разряда вполне бесполезных, но дающих потом силы и желание жить дальше, а это было немаловажно.
- Вы думайте, я вам не помешаю, можно ведь и молчать, - сказал он. «И это он знает», - мелькнуло у Али.
- Кстати, меня зовут Борис Евгеньевич, - добавил он, продолжая идти рядом, и спокойно осаживая свой широкий шаг, потому как Аля двигалась не слишком быстро.
Он был реставратором, и древности были его профессией. Он разбирался не только в типах кладки и архитектуре, но прекрасно знал иконопись, по мельчайшим деталям мог определить век, руку, писавшую ту или иную икону, стиль и школу. Он любил старину. Его восхищали и обычные городские постройки 19 века, характерные для юга, а Але казалось, что дома эти строил какой-то сумасшедший, так как жизнь в них должна была протекать на глазах у всех, и не оставалось ничего, о чем не знал бы сосед напротив, наверху или внизу. Это должно было быть изощренной пыткой неодиночеством.
Они дошли до Алиного подъезда, и Борис Евгеньевич простился с ней так, будто собирался увидеться вновь и так, будто они давние и хорошие знакомые. Тем же вечером, когда Аля пристроилась возле стола, допивая остывший чай, перед глазами ее вновь возникло это странное лицо со страдающими глазами. « Как у умной собаки, - подумала она, - которая просто не хочет с вами говорить, но понимает абсолютно все».
Но говорить Борис Евгеньевич умел, умно, доступно и всеобъемлюще одновременно. Однажды Аля попала на лекцию в музей искусств и там увидела его в числе выступавших. Лекция была о русской иконе. И здесь, среди пышущих жаром камней юга, где божественные изображения в закопченных храмах напоминали чем-то неудавшийся лубок, было странно и горько вспоминать строгие и праздничные северные иконописные лики, чистоту и яркость красок, золото и синеву округлых куполов.
Потом они шли вдвоем по аллее, засыпанной осенним листопадом, солнце слегка золотило запущенный сад, и было на удивление легко. Ей хотелось говорить с ним, рассказать о своей такой непонятной и непонятой жизни, хотелось увидеть, как он живет и, может быть, спросить совета, хотя она не знала толком, о чем...
Но он молчал, а Але было отчего-то страшно начинать говорить самой. Они распрощались, как и прежде, возле Алиного подъезда, она не пригласила к себе, а он ничем не показал своего желания зайти в гости. Простившись, Аля вбежала к себе на третий этаж и, задыхаясь, долго пыталась попасть ключом в замочную скважину. Когда дверь все-таки открылась, и Аля вошла в полутемную комнату, то почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.
«Стоп! Стоп, стоп... Ничего не может быть, потому что не может быть...» Но вдруг она всхлипнула, закусив губу, и слезы полились сами собой. Через час она все же успокоилась, умыла лицо холодной водой и запудрила красные пятна на щеках и возле глаз.
А потом была зима, долгая, холодная, с сыростью, слякотью и тяжкой бытовой неустроенностью. Аля мерзла, простуживалась, тоскливо смотрела поверх мокрых крыш и черных деревьев, выискивая солнце. Она узнала, что Борис (так она называла его мысленно) уехал с кем-то за границу. И она почему-то думала, что с женщиной.
Весной, когда опять стало возможно бродить по улицам и вдыхать юную свежесть оживших деревьев, она встретила Костю. Он по-прежнему был влюблен, но уже в кого-то другого.
- Помнишь, тогда, на экскурсии, ты говорил про желтое поле, помнишь, Костик? Я теперь точно знаю, это бывает: желтое поле у зеленой реки - и ничего больше не надо, только это.
- Мало ли что я говорил, я, знаешь, не помню того, что говорил даже вчера. А не придумала ли ты все это, Алечка?
Но она уже знала, что не придумала, знала и то, что поле это попадается в жизни, скорее всего, только однажды.
Борис больше не вернулся в этот город, из Польши он перебрался в Голландию, а оттуда в Париж. Больше Аля о нем ничего не знала. Когда она изредка попадала на церковную службу, то с особым чувством прислушивалась к голосу дьяка, распевающего басом: «О плавающих и путешествующих Господу помолимся!» В единственной церкви, где еще шла служба на церковнославянском языке, Аля произносила про себя свою молитву: «Пусть хранит тебя Господь, мое единственное поле у зеленой реки!»
