Главы из романа
Отъезд к отцу
Жили трудно. Верочка переболела всеми детскими болезнями, подолгу пропускала занятия в школе. Но постепенно, к отрочеству, стала крепнуть, вытягиваться, и на нее, двенадцатилетнюю, стали заглядываться мальчишки.
Как-то Зою вызвали в школу, где она выслушала длинную речь классной руководительницы,- Дианы Сергеевны.
- Вы должны обратить внимание на поведение девочки. Она очень «не ровная» в учебе и в поступках. Многие в классе Верочку даже побаиваются. Все знают, что ее отец кавказец – и я боюсь, чтоб между ней и остальными детьми не возник, понимаете ли, барьер. Девочки ей уже завидуют, - она выше, сильнее, может и мальчика ударить.
- Что ей, терпеть, если пристают? – вставила Зоя. «Пристают, - не пристают, - не в этом дело, - повысила голос учительница, - главное, чтоб она уже в детстве не приобрела врагов. Представьте, дети враждуют и ненавидят друг друга не меньше взрослых».
- А что, у моей Верочки есть враги? - испугалась Зоя.
- Я бы так не сказала, - уклонилась Диана Сергеевна. - Но от зависти до вражды не далеко. Девочка наполовину грузинка, а вы знаете, как у нас относятся к грузинам. А дети-то со взрослых берут пример. «Ну, что вы говорите, - возразила Зоя, - какая она грузинка! Она и грузина-то живого никогда не видела».
- А на рынке? – уколола учительница.
- Моя дочь на рынок не ходит.
- Вы не обижайтесь, Зоя Павловна, не на что тут обижаться, - как южане себя в России зарекомендовали, вы не хуже меня знаете. Простите меня, я человек прямой, говорю то, что думаю, а Верочке желаю только добра. Если хотите знать, я ее люблю больше других, и многие это видят. Я хочу ее оградить, понимаете, оградить.
Зоя собралась уходить, но Диана Сергеевна остановила ее.
- А теперь еще одно, Верочка в трудном переломном возрасте, а вы часто выпиваете.
- Что с вами! О чем это вы мне говорите, – вскричала Зоя и покраснела.
- Я же вам сказала, Зоя Павловна, я человек прямой, фигурным катанием не занимаюсь. У девочки отца нет, а мать попивает. Подумайте хорошенько.
…Зоя стала «попивать», когда Вера была совсем маленькой. История была не хитрой. Она полюбила соседа, проживавшего двумя этажами выше. Впервые после смерти актера Суханова она так «прикипела» к мужчине. Ее новый любовник Игорь стал жить на два дома, - у себя с женой и дочерью и у Зои.
Как-то Игорь нашел и прочел Зоину поэму и тут же порвал ее в клочья. Зоя оправдывалась перед ним, - «написала по молодости», «по дурости»
- Что же ты своего Омара Шарифа предала, – укорила ее Рита, - не сажай этого двоеженца себе на голову. Честное слово, Зоя, тебя не узнать. Как будто подменили.
…Но вдруг, безо всяких видимых для Риты причин, Зоя перестала подпускать к себе Игоря, будто отрезала.
- Что между вами произошло? - допытывалась Рита, но ничего не узнала.
«Я так решила», – твердила Зоя.
На самом деле она долго примеривалась к этому шагу. Во многом ее толкнули к разрыву с Игорем частые встречи с его женой и дочерью в подъезде...
…Как-то в театре ей гадала на кофе помощница режиссера Алла.
- Через тебя может человек пострадать,- глядя в чашку, объявила она.
- Какой человек? – перепугалась Зоя.
- Близкий тебе, очень близкий.
- Моя дочь? Верочка?
- Не знаю. Вижу, что близкий, родной тебе.
- Жена Игоря Верочке плеснет в лицо кислотой, - подумала Зоя.
Когда она перестала открывать Игорю дверь, тот чуть весь дом не разнес, ломился, орал. Поймав Зою в подъезде, тряс ее, требовал объяснений.
- Игорь, я тебя люблю, но все кончилось, ходить ко мне ты не будешь, - отрезала Зоя.
Через полгода Игорь с семьей съехал, обменяв квартиру. Встретилась с ним Зоя года через полтора на улице. Она замедлила шаг, но Игорь прошел мимо, сделав вид, будто ее не узнал.
…Чаще и чаще Зоя стала жаловаться Рите, что, родив Верочку, сломала жизнь и себе, и ей.
- Ни одеть ее, ни накормить как следует не могу, что ее ждет, - девочка гордая, никому не поклонится, так и проживет всю жизнь в нищете.
Рита спорила с ней: “Откуда тебе знать, как у нее сложится жизнь”.
- Деньги к деньгам. Никто ее не возьмет, - поджимала губы Зоя.
- Бог тебя накажет за эти слова, заранее ей беду предрекаешь. Посмотри, какая она, - глаз не оторвешь. Увидишь, женихи в очереди будут стоять.
Рита часто спорила с Зоей о судьбе Веры. Она считала самым большим грехом Зои, что та не сообщила о рождении ребенка отцу, в Грузию, а Зоя была уверена, что поступила правильно. У нее были свои резоны, - Авель человек из другого, чуждого мира. Кто он? Она-то с ним и двух слов не сказала. Тогда в парке у нее случилось помрачение сознания, но теперь-то она может и должна рассуждать трезво.
«Помрачение сознания, конечно, у тебя было, - возразила Рита, - но от этого помрачения родился ребенок», и никак не могла понять, почему Зоя, имея адрес, не разузнала, жив ли этот человек. С другой стороны, она не понимала и того, с какой целью Зоя рассказала двенадцатилетней девочке, что у нее в Тбилиси живет отец. В чем тут логика, Рита понять не могла. Особенно ее возмущало, что Зоя сочинила для Верочки целую историю об ее отце. Будто она была замужем за ним, но тот оказался подлецом и бросил их.
– А что я должна была ей рассказать, - раздражалась Зоя, - как меня какой-то грузин, которого я раньше в глаза не видела, под видом Омара Шарифа трахнул в парке на земле. Да, он подонок. Сама подумай, набросился на незнакомую женщину, сделал свое дело, отряхнулся и ушел. Слава Богу, что я его никогда в жизни не увижу.
…Чем старше становилась Вера, тем сильнее Зоя ощущала женское одиночество.
Она уверила себя, что пожертвовала жизнью ради нее, а Вера этого не видит и не понимает.
Когда рухнул в «тартарары» Советский Союз, и в театре перестали выдавать зарплату, Зоя совсем растерялась, - каждый день надо что-то есть, платить за квартиру, одевать растущую Верочку, давать ей хоть-какие карманные копеечки.
Уборщица в театре Лида, немолодая женщина, подошла как-то к ней. - «Зоя Павловна, тут у вас много всякой рухляди в костюмерной, которой никто не хватится, - сейчас такой бардак кругом. Есть у меня родственница, надежный человек, будем ей давать на продажу понемногу. Честное слово, кто-нибудь да купит. Тут на каждое платье столько материала уходило. Это теперь еле срам прикрывают». Зоя будто не услышала этих слов.
- Ну, ладно, - сказала Лида, - я больше для вас это предложила. Делили бы деньги так – треть мне, а две трети вам. У вас вон Верочка кушать хочет. Кто нас осудит. Кончилась советская власть, и сразу стали морить нас, как тараканов. Им что! Меньше народу – больше кислороду.
Зоя и тут промолчала. Махнув на нее рукой, уборщица Лида отошла.
Теперь Зоя часто говорила дочери: - Скорее бы ты школу кончила и шла работать. Смотри, какая вытянулась! Мать на голову переросла.
Однажды Зоя отравилась паленой водкой и чуть не померла. Вернувшись из больницы и снова подвыпив, она достала скомканную бумажку с адресом Авеля и подозвала Веру:
- Твой отец, наверняка, жив. Ему сейчас за пятьдесят, а у них, в горах долго живут. Если совсем заголодаем, или со мной что случится, в нашем городе не оставайся, здесь не выплывешь, утопят. Езжай к нему. Он хоть животное, но твой отец. От этого никуда не денешься.
Она помолчала и добавила:
- Шашлыка там поешь.
Вера заплакала.
- Не плачь, не у каждой есть возможность отсюда уехать. Спрячь адрес и не потеряй.
- Я никуда от тебя не поеду, мама.
- А кто тебя гонит, я про крайний случай говорю.
…Раньше Зоя на все Верины расспросы о грузинах отвечала одно. – “Откуда мне знать, какие они, я там не бывала. Русская ты. А по внешности тебя хоть за немку принять”.
Сравнение не понравилось Вере.
- Я немкой быть не хочу, – возразила она.
…В свои четырнадцать лет у Веры были самые крохотные знания о Грузии. Она знала, что есть город Тбилиси и футбольная команда «Динамо». Мальчик, который ей нравился в классе, любил футбол, интересовался его историей. Вера слышала от него странную для нее фамилию Месхи. Мальчик называл и другие, но Вера их не запоминала.
Иногда Вера забредала на базар, считая его единственным местом, где можно встретить грузин. Она останавливалась около лотков с фруктами и зеленью. Вглядывалась в физиономии торговцев с юга, вслушивалась в непривычные звуки их речи. Это колоритные люди, крестьяне, а большей частью спекулянты, интересовали местных только как поставщики товаров. Кавказцы были приложением к зелени, грушам, яблокам, гранатам, винограду.
Вера пыталась отличить грузин от армян и азербайджанцев. Теперь ей казалось странным, что местные жители никак ими не интересуются, - что это за люди? Где их семьи? Кто откуда приехал? Для народа все они были спекулянтами, жуликами, разбойниками, с которыми поневоле приходилось иметь дело.
За одним из прилавков на рынке Вера часто видела двух молодых грузин – смазливого и безобразно толстого. Они не были похожи на крестьян, скорее – на перекупщиков. Глядя на Веру, смазливый сказал что-то своему напарнику и рассмеялся. Вера покраснела и хотела отойти подальше от них.
- Не думай плохо,- крикнул ей толстый, - он сказал, что ты самый хороший в мире.
Вера ушла с базара счастливая.
Дома Зоя спросила ее:
- Чего сияешь?
- Мне грузин сказал, что я «самый хороший» в мире.
- Какой еще грузин?
- Не знаю. Подошел на улице.
- Ко мне тоже грузин подошел, и ты на свет появилась. – Зоя пожалела об этих словах. Вера покраснела, отошла раздавленная.
Летом 1992 года, Игорь переехал жить к Зое. Он развелся со своей женой, оставил ей квартиру, вещи и заявился сюда, прихватив один чемодан. Вере к тому времени было пятнадцать лет.
Среди разрухи и голода Игорь научился делать деньги, и впервые Зоя и Вера стали жить безбедно и сытно.
Зоя помнила о гадании в театре, но отказаться от семейного очага она не смогла. Это было выше ее сил. Как-то раз она встретилась с его бывшей женой на улице и, поймав на себе ненавидящий взгляд, шарахнулась в сторону. Тревога за дочь так и не оставляла ее.
В быту Игорь оказался покладистым, но Зоя так и не смогла объяснить, почему он сильно не взлюбил Риту.
- Она тебя «научит!» Не верь ей, - часто говорил он. Рита перестала бывать у Зои в доме, а на работе они стали сторониться друг друга. Вера очень переживала по поводу этого разрыва, но выхода не нашла.
В душе она стала носить и новую тревогу. Она заметила, что Игорь «не так» смотрит на Веру. Она гнала от себя эту липкую мысль.
Вера превратилась в высокую голенастую девушку с лицом, которое нельзя было назвать милым или красивым, но в котором угадывалось широкое пространство души. Тяготение к Вере, желание все время видеть ее рядом, смущало и Игоря.
Проснулось влечение к находящемуся рядом сильному мужчине и у Веры. Она до поры не понимала, что происходит, но вдруг, вмиг, ей все открылось. По ночам она перестала спать, прислушивалась к тому, что происходит в соседней комнате.
В классе у Веры училась девочка Света, невзлюбившая ее.
Позже выяснилось, что она, вслед за своими родителями, люто ненавидела кавказцев. Ее отец, офицер, в то время находился в Абхазии, где разгорелась война с Грузией. Однажды Света, проходя в коридоре школы мимо Веры, ни с того, ни с сего состроив гримасу отвращения, прошипела: «Чурка!» Вера так и осталась стоять, не в силах сдивнуться с места. Через несколько секунд, придя в себя, она бросилась вслед за Светой, догнала ее, повернула к себе и по-мужски ударила кулаком в лицо. Света пошатнулась, но устояла на ногах. Лицо ее было в крови. Шариковой ручкой, оказавшейся у нее в руке, Света изо всех сил ткнула Вере в глаз. Только через десять дней ее выписали из больницы, где ей с трудом спасли зрение.
На следующее утро после возвращения, дождавшись ухода матери и отчима, Вера стала собирать свой маленький чемодан. «Зачем я все это делаю, - думала она, - ведь, все равно, никуда не поеду». Зная, где у матери лежали деньги, скопленные после прихода Игоря, она достала их, завернула в носовой платок и прикрепила английской булавкой к лифчику.
Написав записку в три слова: «Я уехала к отцу», Вера не сразу решила, куда ее положить, чтоб попалась на глаза. Тут она увидела мамин серебряный портсигар. Зоя никогда с ним не расставалась, он когда-то принадлежал актеру Суханову.
- Как случилось, что мама забыла его на столе, - удивилась Вера. Она вытряхнула сигареты, положила туда записочку и оставила портсигар открытым на столе.
Выйдя из дома, она совсем другими глазами увидела мир, все вокруг гляделось как-то иначе, приобрело другой смысл. Вдруг она поняла, что нет возможности вернуться, и что дать себе такой приказ она уже не в состоянии. Это и радовало, и пугало ее.
Вера осторожно ставила ноги, ощущая голову выше над землей, чем обычно.
«Что со мной, - будто какая-то болезнь», - подумала она. Но скоро это прошло. Сев в поезд, она через шесть часов приехала в Москву и в тот же день на самолете вылетела в Тбилиси.
Михаил Федорович Леве
Люся и Вера учились вместе с пятого класса, но только после бегства Веры в Тбилиси и возвращения Люся подружилась с ней. Ей было жалко Веру, потерявшую себя, растерянную, после окончания школы они обе поступили в Педагогический институт на «Филологию». Проучившись два года, они бросили занятия – Люсю погубила любовь к Виктору, а Вера решила искать другую дорогу в жизни. Зоя Павловна слезно молила ее не уходить из института, но Вера настояла на своем: «Филология не для меня, - объявила она, - мне нужно что-то другое. Я еще сама не знаю, что мне нужно».
- Вот пока не нашла этого «другого», учись в пединституте, - возразила мать.
- Нет, чтоб искать, надо быть свободной. Мне надо зарабатывать, а не сидеть на твоей шее, - держалась за свое Вера.
К ужасу Зои Павловны, она пошла учиться на крановщицу, но бросила и это занятие после того, как трое строительных рабочих попытались изнасиловать ее. Дело не возбудили – Вера не подала заявления в «органы» и отказалась давать показания. Мать так и не узнала об этой истории. Не поставила дочь в известность Зою и когда пошла к ней в театр, к директору, насчет хоть какой работы, и он предложил ей место уборщицы в административном крыле здания. В ее обязанности входила уборка всех комнат на третьем этаже – кабинетов директора и худрука, канцелярии, бухгалтерии и литературной части.
Люся устроилась на работу в химчистку «пятновыводительницей». Хозяин, Ромэн Галимович Хуснутдинов (его за глаза называли «Хусим») стал на нее поглядывать.
Высокая, худая, нервная Люся будто все время оборонялась от окружающего мира, но Ромэн Галимович угадал в ней теплоту и сердце. Он был очень осторожным человеком, кормильцем семьи из шести человек, и хоть его сильно тянуло к Люсе, все раздумывал и не предпринимал решительных шагов. Напугал его и компаньон Леонид: «Ни за что не связывайся с ней. Сразу видно, человек она не легкий. Не распутаешься!».
Вера к тому времени уже имела длительную связь с неким Михаилом Федоровичем Леве. Встречались они не чаще одного раза в неделю. Зоя знала о любовнике дочери, но дома никаких разговоров о нем не велось. Сделав два аборта, Вера сумела скрыть и это от матери.
Михаил Федорович работал главным технологом по полимерам, получал девять тысяч рублей плюс премию и не считал себя бедным. Совсем уж серым, «без неба», он не был и, в отличие от многих других, иногда поднимал туда, «наверх», глаза.
У Веры и Михаила так повелось – она приходила к нему со специально купленным лимоном (несла его в кулаке, крепко зажав), а у него всегда был припасен коньяк. Раньше, приводя к себе других женщин, Михаил любил сам готовить на кухне, не допуская их сюда. Давно живя один, он все умел и сам себя ловил на мысли, что чересчур любит уют и мельчит, но прощал себе эту слабость. Однажды, ожидая на 8 марта прихода к себе молодой, кровь с молоком, девки, катавшей за деньги в парке детей на собственном ослике, он серебряными бумажками и канителью украсил интерьер и был очень доволен, когда девка оценила его фантазию.
Встречаясь с Верой, он отметил, что та никак не ценит его умение создать «обстановку», и, устыдившись, прекратил свою возню. В постели любовники сразу воспылали друг к другу страстью.
Вера разгоралась не сразу, медленно «добирая» до темной похоти, когда кровь двух любовников начинала течь по общему руслу, до самых последних содроганий. Иногда она уходила глубоко в себя, наслаждаясь и мучаясь в одиночестве, и он в миг близости будто терял ее.
Исподволь Михаил Федорович стал терять чувство легкости в отношениях с любовницей. Вера стала занимать все большее место в ее жизни. За свои тридцать пять лет он ни разу не попадал в тираническую зависимость от женщины и только подозревал, чем это может обернуться, - в человеке живет память о непережитом, она иногда позволяет заглянуть в омут и во-время отшатнуться.
Михаил Федорович попытался разобраться в своих страхах. «Я боюсь, что она меня бросит, - признался он себе, - и не знаю, что со мной после этого случится».
Но почему он решил, что Вера уйдет от него, объяснить себе никак не мог, - ничто этого не предвещало.
Думая о своей «безотказной» любовнице, он понимал, что почти ничего о ней не знает. Она никак не походила на местных мелкозубых, «урывающих» сучек и хамок. Она была совсем другой. Пугало Михаила Федоровича и то, что, вроде бы, кроме утоления похоти, в их связи ничего и не было.
Вера не стремилась ни к какому развитию их отношений.
- Все вдруг рухнет, как с обрыва, кончится в один день навсегда, - предрекал он себе.
Иногда ему казалось, что надо, наконец, сделать самому шаг навстречу Вере. Мысль о женитьбе приходила ему в голову, но он тут же отбрасывал ее. «Человек она мне непонятный, чужой, явно со странностями, пугает меня, сама о том не подозревая, какая из нее жена!»
В то время ему стало ясно, что если он узнает об ее измене, о том, что другой хозяйничает над ее телом, то не переживет, погибнет.
Обо всех своих напастях Михаил Федорович рассказал в подпитии близкому приятелю. Тот его не утешил: - «Ты, Миша, пропал! У кого хоть немного души, тому «развязаться» с женщиной самое тяжелое дело. Вот видишь, ты ждешь от нее подвоха. А раз шкурой чувствуешь, так оно и случится. В один прекрасный день обязательно врежет тебе серпом по яйцам… Если что-то тебя пугает в бабе, обязательно беги от нее без оглядки, не ошибешься! С другой стороны, чего ты сейчас к ней «претензируешь». Сам говоришь, ведет себя, как шелковая. Разберись в себе! Ты человек, живущий головой, а у таких как раз чаще всего горят предохранители. Во всех случаях, раз мучаешься, - по делу, или не по делу, - лучше сразу порвать».
Вера не знала, что, встречаясь с ней, Михаил Федорович переписывается с некой Наташей Черниковой. Наташа давно уехала в Нью-Йорк, там не растерялась, заработала денег и купила дом в Нью-Джерси, где жила с братом. Переписка с ней тянулась уже полтора года.
В последнем письме она писала: «Миша, решайся и приезжай, сколько можно тебя уговаривать! Хватит прозябать! Ты хорошей жизни в России не дождешься. С твоей щепетильностью и порядочностью там нечего делать. Здесь свои гадости и негодяйства, но все равно с Россией не сравнить».
Михаил Федорович был из тех «непуганных», кто верил в демократическое будущее России, голосовал за Явлинского, но, наконец, понял, что страна «зарулила» не туда.
Склоняясь к отъезду, он брал во внимание, что Наташа, уехав, осталась преданной ему. Женщина трезвого ума, она в тоже время была общительным человеком, открытым сильным сердечным переживаниям.
Все же Михаил Федорович в душе не очень верил, что решится на отъезд...
…Вера шла по осенним вечерним улицам. Из-за сильного ветра и холодного дождя прохожих почти не было. Молодая женщина, держа руку в кармане худого плаща, крепко сжимала пальцами лимон.
Михаил Федорович ждал ее нетерпеливо. Он «отпустил» свои нервы, и загнанно ходил из угла в угол. Ему мерещилось, что на этот раз она точно не придет. Беспричинные психозы по поводу любовницы, возникшие среди полного здоровья, все больше выматывали его. Но в точно назначенное время раздался звонок и вошла Вера…
Под утро, - на дворе еще было темно, - она встала с постели и занялась на маленьком коврике своей гимнастикой. Так было у нее заведено, но Михаил Федорович не мог к этому привыкнуть. Так скакать после бурной ночи и выпитого коньяка! Вера никогда ничего у него не ела, не считая дольки лимона.
Она сгибалась и разгибалась до изнеможения, ни разу не взглянув на Михаила Федоровича, лежавшего без сил в постели.
Приняв холодный душ, Вера ушла в пустые темные улицы.
Упадышев + Вера
Люся поставила перед собой цель - во что бы то ни стало вытащить подругу из новой напасти.
«Надо быть идиоткой, чтобы лезть в такие дела, - без конца твердила она Вере. – Нечего свою жизнь калечить. Миллионы погибли, думали - за лучшую жизнь, а получилось –за неправое дело. Вышло, хорошие – это кулаки, царь, дворяне, попы. Другой бы народ, узнав, что дал такого маху, бросился в воду и весь потоп, а с наших, как с гуся вода, - взялись строить капитализм, живут себе дальше, на прежние памятники поплевывают. На всю страну только один латыш пулю себе в лоб пустил, а все остальные перекрасились. У Бога, наверное, глаза на лоб лезут, глядя на нас».
Вера не перебивала эту риторику, но Люся быстро поняла, что поучает впустую. Тогда ей в голову пришла сумасшедшая мысль – привлечь к борьбе за Верино спасение своего бывшего соседа Георгия Ивановича Упадышева. Она часто с ним сталкивалась в подъезде и у целебного колодца, где и в морозы выстраивались длинные очереди.
Георгий Иванович, как правило, выделял Люсю среди других и пропускал впереди себя набрать воды.
Люсин сосед был обезображен природой, - страдал хондродистрофией.
Его коротенькую широкогрудую фигурку с маленькими крепкими ножками и сильными руками атлета венчала голова нормального взрослого мужчины.
Лицо это могло бы принадлежать римскому сенатору, только находилось оно на уровне Люсиного пупка. Георгий Иванович был ученым, кандидатом наук, автором книжки с химическими формулами.
В городе он был известным человеком, - многие признавали его умственное превосходство, считая, что если б не природное уродство, он бы обскакал не то, что местных, но и многих московских деятелей.
Не откладывая дела, Люся отправилась к Упадышеву на его новое место службы в «АО Спиртзавод», Георгий Иванович ушел сюда с преподавательской работы в надежде разбогатеть, но хоть немало заработал и быстро превратился в патриота предприятия, к главным денежным потокам так и не был допущен. Теперь, после захвата завода московской шайкой, он опасался, что его вот-вот уволят…
Упадышев с изумлением выслушал странную просьбу Люси. А что я должен делать, чтоб спасти твою подругу? - спросил он, - лекцию ей прочесть о вреде коммунизма?
- Да, лекцию, - ухватилась за эти слова Люся, - ты успешный человек, предприниматель.
- Никакой я не предприниматель, - удивился этим словам Георгий Иванович, - я бы сам присоединился к коммунистам, да что толку! Они снова переродятся в буржуев.
- Мне-то не говори, Георгий Иванович, ты Советскую власть терпеть не мог. Тебя в свое время даже из комсомола турнули, – перебила Люся.
- Дураком был, - буркнул Упадышев. - Давай лучше к делу. Что? Твоя подруга так уж фанатеет?
- Фанатеет, еще как фанатеет, - подтвердила Люся. В Москву попёрлась с нашими металлургами, на Горбатый мост, - еле жива осталась, а теперь к голодовке готовится вместе с ликвидаторами-чернобыльцами.
- Да, что это она, - озаботился Георгий Иванович, - совсем с ума сошла?
В разговоре выяснилось, Упадышев знал Веру по городу, обращал на нее внимание, а недавно видел у «Спиртзавода», когда его штурмовали московские захватчики.
- Вместо лекции я бы ее трахнул, - доверительно сказал Люсе Упадышев. В душе она возмутилась, но промолчала, опасаясь, что «карла», так она его за глаза прозывала, откажется от порученного ему дела. Но Упадышев отнесся к ее бредовой идее серьезно и потребовал денег.
- Ты что, шутишь? – не поверила ушам Люся.
- Не шучу, - ответил Упадышев. – Ты хочешь спасти близкого человека, а за это можно запросить любые деньги. Смотри, как дерут с людей психиатры. Попробуй сама вправь мозги свихнувшемуся человеку. Кто за это возьмется, тем более, когда дело имеешь с бабой. Мне просто интересно, что у меня получится, найду ли подходы. Оцениваю свои труды в пятьдесят долларов, - заключил Георгий Иванович.
- Хорошо, - согласилась Люся, но понятия не имела, где возьмет такую сумму.
- А как ты меня с ней состыкуешь? – поинтересовался «карла», - охота будет ей меня выслушивать!
- Я подумаю, - ответила Люся.
- Какое у твоей Веры «Ай Кью»?- вдруг спросил Упадышев, но увидев Люсины глаза, махнул рукой. - Не обижайся, если я твою подругу трахну.
На этот раз она с трудом сдержалась, чтоб не въехать «карле» в сенаторскую физиономию, но и тут промолчала и нашла в себе силы улыбнуться.
На следующий день вечером Люся попросила Веру выслушать ее, не перебивая. «Если ты меня прервешь, я выброшусь с окна», - пригрозила она.
Люся рассказала, что заплатила пятьдесят долларов «карле” Упадышеву, чтоб тот провел с ней душеспасительную беседу и убедил бросить, пока не поздно, мотаться по митингам и участвовать в голодовках.
- А как он меня убедит? – спросила Вера, к удивлению Люси, без всякого возмущения и даже с интересом. «Он прочтет тебе лекцию», - сказала Люся с самым наивным лицом. Идиотизм ситуации заставил Веру рассмеяться. Ее подруга, не выдержав, тоже расхохоталась. Они смеялись до упаду, - Вера чуть по полу не каталась со словами «ой, умираю, не могу больше!». Но, наконец, обе подруги успокоились и сидели долго молча, вытирая слезы, не в силах говорить.
- И ты дала этому «карле» пятьдесят долларов?
- Ровно пятьдесят – одной бумажкой.
- Возьми, пока не поздно, назад. Сил нет возмущаться.
- Да он не отдаст. Придется тебе сидеть и слушать лекцию. Алкоголики, и те слушают.
Вдруг Вера вспомнила, что у спиртзавода видела в толпе фигурку «карлы». А как-то днем на проспекте Ленина даже обменялась с ним взглядом. «Несчастный человек, – подумала она, - но какая у него холеная физиономия». Тогда «карла» умудрился посмотреть на Веру снизу вверх с высокомерием, и ей стало не по себе.
Только что она смеялась до упаду над Люсиной идеей, но тут вдруг ее поступок вызвал в ней смятение и злость: «Что же это! Да она рехнулась, - отдать какому-то прохвосту пятьдесят долларов!». «Или ты пойдешь и отберешь назад деньги, или, встретившись с тобой, я перейду на другую сторону улицы», - пригрозила она Люсе.
- Я денег назад не возьму. Мне ради тебя денег не жалко, - только что от души смеявшаяся Люся чуть не заплакала.
- Хорошо, пусть приходит, - вдруг сказала Вера, - она решила сама отнять у негодяя деньги.
- Я ему тут устрою лекцию, - мстительно подумала она.
Получив согласие Веры на приход Упадышева, Люся понеслась на завод. Георгий Иванович встретил ее, сидя на столе и свесив ножки, не достающие до пола.
- Я договаривалась с Верой. Приходи к ней хоть завтра, - выпалила Люся.
- Лады, - сказал Упадышев, - я честно отработаю свои пятьдесят долларов. Если б ты пришла ко мне раньше, я бы давно вправил ей мозги.
На следующий день вечером он заявился в дом к Вере. Она провела в гостиную. Гость уселся в кресло и долго рассматривал комнату.
- Простите, как мне к вам обращаться, - спросила хозяйка, прерывая молчание.
Упадышев, бросив созерцать убогие стены, уставился на нее, будто стараясь вспомнить свое имя.
- Знаешь что - называй меня Жорж, - наконец, произнес он, сразу перейдя на «ты».
Необычный гость держал Веру в мрачном напряжении, но услышав имя Жорж, она с трудом подавила в себе желание рассмеяться и неожиданно почувствовала себя легко, будто знала коротышку много лет. Жорж будто почувствовал это, уставился бесцеремонно:
- Дай мне тебя разглядеть, Вера! А то я близко тебя и не видел – все мельком, мельком. Если хочешь знать, я на тебя давно глаз положил.
- Чаю вам налить? - прервала его Вера.
- Никакого чаю, я работать пришел. - «Карл» забавно засучил ножками.
- Бросьте дурака валять, - отмахнулась Вера, - будем лучше чай пить.
Она собралась сразу же начать разговор о пятидесяти долларах, но Жорж забегал на коротеньких ножках по комнате и вдруг, остановившись, глядя снизу вверх на высокую женщину, выпалил: – С чего это такая «призовая» женщина, как ты, подалась к коммунякам. Что за идея! Да ты можешь ухватить за хвост жар-птицу!
«Призовая женщина», «Жар-птица», - эти слова покоробили Веру. Но она вдруг поймала себя на том, что готова слушать любую ересь коротышки Жоржа. А тот закусил удила.
- Для начала давай согласимся с Вольтером, при рождении мы застаем мир злым и глупым, точно таким он остается и после нашей смерти. А вот другой гражданин, тоже мудрец, находит в этом постоянстве резон и говорит нам - «в грехе и смраде мир силен». Из двух этих постулатов следует, что во-первых, ничего в этом мире не изменишь, а во-вторых, еще и будешь неправ, если полезешь менять – сила-то и правота в грехе и смраде. Коммунисты полезли, а чем закончилось, - снова вернулись в капитализм вонючий.
Тут Упадышев посмотрел на Веру, увидел, что она с удивлением смотрит на него и, воодушевясь, забегал еще быстрее по комнате.
-Первое разочарование в человеке произошло после Французской революции, а Октябрьская вбила кол. Ничего из двуногого не слепишь. Разве может быть органика праведной! Человек потеет, трахается, пожирает коров, свиней, змей, лягушек, рыб, кузнечиков, птиц, - все то, что на земле, в небе, на воде и под водой. И сколько! Миллионы тонн. А вся эта гадость, - гены, рефлексы безусловные и условные, фобии. Ни один грех за тысячелетия не изжит, ни один!
- Вы сами дошли до таких мыслей?- поинтересовалась Вера.
- Своими копеечными идеями я б с тобой не делился, – смиренно произнес Упадышев, - до меня уже обо всем подумали.
Вера рассмеялась, махнула рукой.
- Пойду на кухню, пельмени сварю. Вы продолжайте говорить, на кухне все слышно. Она только вышла, как хлопнула входная дверь. Вернувшись в комнату, она увидела, что «коротышка» ушел.
Вера хотела броситься за ним следом, но удержалась. «Зачем я обидела этого несчастного человека?» – ругала она себя. Короткая встреча с ним так подействовала на нее, что никакого объяснения этому Вера найти не смогла. На следующий день вечером позвонила Люся.
- Он принес мне назад пятьдесят долларов, - прокричала она, - сказал, что пошутил насчет лекции, но я-то уверена, - ты прогнала его.
- Я его не прогнала, - возразила Вера.
- Тебе хотели добра, - Люся бросила трубку.
Звонок подруги так разозлил Веру, что она не могла успокоиться. «Втянула меня и еще выговаривает. Я тоже хороша, согласилась как овца участвовать в идиотской игре».
Шли дни, - обиженная Люся не появлялась. «Пусть себе, - спокойно отнеслась к этому факту Вера, - хватит ей мной заниматься, надо и отдохнуть». Ее тянуло позвонить, но она удержала себя. Почему-то она надеялась, что Жорж объявится, но он так и не пришел.
Через неделю Вера заболела. Она лежала одна с высокой температурой. Люсе она не позвонила.
Однажды после полуночи, когда ей было очень худо и бросало то в жар, то в озноб, раздался звонок в дверь. Вера еле добралась до двери. На пороге стоял Жорж.
Пошарив в холодильнике и в аптечке и ничего не обнаружив, он унесся в ночь, обегал круглосуточные аптеки и магазины и притащил лекарства и еду. На журнальный столик, придвинутый вплотную к дивану, на котором лежала Вера, он водрузил купленный в азарте кокосовый орех. Почти до утра он не спал, два раза заставил Веру измерить температуру, дал выпить жаропонижающее, приспособил на лоб мокрую тряпицу.
Люсе в эту же ночь приснилось, что за Верой, бежавшей по белому снегу в летнем рваном платье, устремился в погоне на коротеньких, дугой, ногах Упадышев. За спиной у него росли маленькие крылышки, как у Амура, и он стрелял в нее из лука. Торс Жоржа был намного меньше лица и, казалось, за Верой гонится одна голова.
Проснувшись в страхе, Люся ранним утром побежала к подруге, предчувствуя беду. Когда ей открыл заспанный карлик в синих старых трениках и Вериных шлепанцах, она чуть не потеряла сознание, но у нее хватило ума во все время болезни ни разу не заговорить о нем с Верой, но вся ситуация выводила ее из себя. Такого поворота дела она никак не ожидала.
Прежде всего она проклинала себя за то, что свела Веру с Упадышевым и, желая предотвратить одну беду, накликала другую, еще большую. Злые силы преследуют Веру, и она, ее самый близкий человек, стала невольно их орудием.
- Если Вера свяжется с Жоржем, то уже никогда не «поднимется» и не «отмоется», - думала она и в который раз уверилась, что ее подруга «неадекватная» - (теперь она так «обзывала» тех, про кого раньше говорила «чокнутая», «смурная» и «долбанутая»).
Вера всегда с полным равнодушием относилась к людской молве. Понять этого Люся не могла. Она никогда не видела ничего подобного у других людей и знала, что разговоры о том, как посмотрят на ее связь с «коротышкой», Веру не переубедят. Плевать ей с высокой колокольни, как на это посмотрят.
Упадышев оказался уютным человеком, не лез, как во время первой встречи, с душеспасительными беседами, не блистал знаниями.
Люся заметила, что с его появлением Вера очень изменилась. Она чаще шутила и смеялась, у нее стало другим выражение глаз, в которых раньше Люся ловила затравленность и отчаяние.
Люся не могла разобрать – радоваться этому или горевать.
- Неужели всему виной коротконогий лилипут? Неисповедимы пути Господни! – Вера призналась ей, что у нее с Упадышевым еще не было близости, но и этому Люся тоже не могла найти объяснения и не знала, верить ей или нет.
Как-то Вера сказала ей: «Живу как на вокзале – знаю, что скоро придет мой поезд, а куда повезет – понятия не имею». Из этих слов Люся сделала утешительный вывод – карлик не последняя остановка в ее жизни. Это оставляло Люсе надежду, что над головой Веры темные воды еще не окончательно замкнулись…
Жорж после выздоровления Веры ни разу не оставался у нее ночевать, но уходил поздно, часто за полночь. Вера очень боялась, чтоб его не обидели и не прибили по пути домой подонки, которыми кишели улицы.
Вера вечером занималась своими делами, а Жорж, как муж с семейным стажем, усаживался у телевизора. В эти минуты Вера любила за ним наблюдать. Упадышев, глядя в экран, сидел, как ребенок, с чуть приоткрытым ртом, и она удивлялась, как такой умный человек, не отрываясь, смотрит в гадостный ящик. «Я – мазохист», - оправдывался Жорж». И действительно, скрежетал зубами, хватался за сердце, а иногда подскакивал к телевизору и потрясал кулаками у самого экрана. Американские фильмы он терпеть не мог (считая Голливуд всемирным генератором говна), но иногда смотрел их. А на новые русские фильмы никогда не тратил ни минуты: «С ними все ясно», - говорил он. Вера забавлялась, глядя на него.
Жорж кипел от злости и когда смотрел политические программы, считая, что «демократические» журналисты во лжи и цинизме на порядок превзошли советских, которых в сравнении с нынешними лютыми демагогами он считал святыми людьми.
Но больше всего Веру смешила неистребимая ненависть «карлы» к российской эстраде и ее героям, а среди них, в первую очередь, к Пугачевой и Розенбауму. Такой избирательности она никак не могла понять.
Чудного в Жорже было много, - он никогда не ходил в туалет без чтива, без конца мыл руки, при появлении нового человека в квартире - гостя или соседа - тут же принимал какую-то таблетку. На Верин вопрос, что это за средство, он ответил коротко: «Против нервов». Очень любил «карла» забивать маленькие гвоздики в стены, на которые всегда находил, что привесить, вплоть до большого черепахового гребня Веры, доставшегося ей от бабушки.
Вера, все лучше узнавая Жоржа и привязываясь к нему, не строила никаких планов и не задумывалась о завтрашнем дне. То, что произошло у нее с Леве, не то, чтобы напугало ее, дало опыта, - просто-напросто показало, что все может рухнуть вмиг.
Люся вновь после долгого перерыва начала стенать по поводу судьбы своей подруги и ее роковых ошибок.
- От добра добра не ищут, - пресекла в который раз ее излияния Вера, настолько поразив Люсю этими словами, что та, бедная, в первый раз подумала: «Да что у меня с ней общего, есть ли в мире вещь, на которую мы смотрим одними глазами». Но и тут она понимала, что у нее нет и не будет человека ближе, чем Вера.
Упадышеву, калеке, стали люто завидовать. Если раньше восхищались умением карлика «объезжать кобылиц», то в случае с Верой восхищение сменилось злобой. «Карла» не мог понять, в чем дело.
Дома у него раздавались анонимные звонки. Какой-то мужчина пригрозил: «Ты монстр, урод! Покалечил красавицу и думаешь, тебе сойдет?». Другой выпалил в трубку: «Эй! Казним тебя судом «ленча». И смех, и грех. Этот суд «линча» неизвестного «грамотея и эрудита» так позабавил Жоржа, что он пришел в хорошее расположение духа. И об одной «приветственной» телефонной весточке он Вере не обмолвился. Упадышев, конечно, догадывался, с какой силой у нас беспричинно «любят» ближнего, но когда эта «любовь» обратилась на него, он, в конце концов, почувствовал себя, как на сковородке. Однажды ему позвонила, судя по голосу, пожилая женщина. Эта атаковала лихо: «Скоро помрешь от рака, гадина ты такая! Подохнешь! Сгниешь изнутри!» Упадышев предполагал, что большинство этих людей было еле с ним знакомо, а может, и не знало вовсе.
Но вскоре Упадышев оказался там, куда ненавистники никак не могли дозвониться.
Как-то, проходя мимо парка, он завернул туда выпить кружку пива в павильоне. Народу было много, за столиками шумела «отвязанная» молодежь. Жорж расположился подальше в углу и тут увидел, что к его столику направляется молодой мужчина баскетбольного роста с покатыми плечами атлета. На лице у него цвела блаженная улыбка. «Ты чего сюда приперся?» – ласково спросил он Жоржа. Тот растерялся, и молча глядя на улыбающегося детину, пытался вспомнить, где он его видел, но, кажется, никогда раньше эта наглая физиономия ему на глаза не попадалась. Растерянность «карлы» только раззадорила парня, - его безмятежность исчезла без следа.
- Встать! Какого, спрашиваю, ты сюда приперся! Отвечай, чмо! – заорал он. Упадышев встал на коротенькие ножки, но и стоя, едва возвышался над столиком. Примостившись к нему, «шкаф» смотрел сверху, как с вышки. Несчастный «карла», ничего не понимая, лихорадочно соображал, что предпринять. Учуяв скандал, со всех столиков уставились на него любопытные «павианы». Вдруг двухметровый верзила схватил Жоржа, оторвал от земли и поставил на стол.
- Глядите, важняки, какой мужчина! Сам от горшка два вершка, а болт у него до земли! Куда нам всем! У меня женщину отбил. Скажи-ка пацанам, зачем ты у меня Верку увел, уродина! – стукнул он по шее помертвевшего Упадышева. «Пацаны» грохнули от смеха. Кто-то в восторге крикнул: «Иес!» Белое бескровное лицо Упадышева вмиг стало фиолетовым, он широко открыл рот, пытаясь вдохнуть воздух. Замолкнув разом, все со страхом смотрели на него. Глаза «карлы» выпучились, он схватил мордоворота-амбала за плечо, пытаясь удержаться на ногах и, захрипев и забулькав горлом, упал со стола. Вслед за ним упала и разбилась недопитая кружка пива...
Смерть Упадышева не прошла незамеченной. Оказалось, что его знала масса людей в городе. На «атлета» завели «дело» и взяли подписку о невыезде.
Подонок носил фамилию Луев и работал заведующим секцией ювелирного магазина «Тутанхамон». В театре у него служил пожарным отец и оттуда-то он и знал Веру, был тайно в нее влюблен, но, несмотря на свою «отвязанность» и наглость, так ей и не открылся.
Расходы на похороны и поминки взял на себя «Спиртзавод». Маленький Жорж лежал в большом полированном гробу и был так задрапирован, что создавалась иллюзия, будто его породистая голова украшает туловище человека нормального роста. Всеми организационными делами занимался высокий немолодой красавец с гордым лакейским лицом.
Похоронили Жоржа на закрытом кладбище у дорожки рядом с могилой писателя-краеведа.
Вера пришла на похороны с Люсей. Та затравленно озиралась вокруг себя, ожидая, что вот-вот случится какое-то безобразие. Вера была спокойна и глядела прямо перед собой. Только раз она внимательно оглядела собравшихся, будто стараясь запомнить каждого. Когда открытый гроб поставили на край могилы, Вера очутилась далеко от нее. Отталкивая бесцеремонно стоящих на пути, она пробилась вперед, склонилась и поцеловала Жоржа в щеку, да так и застыла на несколько мгновений. «Распорядитель» уже протянул руку, чтоб тронуть ее за плечо.
В это время какой-то хам произнес громко: «Чистая Эсмеральда, блин».
Вера подняла голову, оглядела ещё раз толпу и пошла от могилы. Люди расступились. На дорожке, ведущей к выходу с кладбища, она ускорила шаг. Люся едва поспевала за ней.
Письмо Леве из Америки
На сороковой день после кончины Упадышева, когда вернулись с кладбища, Вера обыденно сказала: «Я сто лет на свете прожила. Не знаю, куда себя девать».
Люся сочла нужным, будто по обязанности, тут же вступить в полемику: «Посмотри на себя, - здорова как колхозница, вся жизнь впереди. Не ты ли говорила – ой, это сколько лет мне еще ноги топтать на земле, сколько чего увидать, мне только краешек приоткрылся. А теперь нудишь, - не знаю, куда себя девать! Да куда хочешь! Только к коммунякам не ходи. Хватит!»
Однажды утром Вера нашла в почтовом ящике письмо. Внутри лежали листки, исписанные почерком Леве и адресованные какому-то его приятелю, имя которого было зачеркнуто. По неизвестной причине этот человек, получив письмо из Америки, решил переслать его Вере.
«С Наташей Черниковой я расстался, - писал Михаил Федорович, - а почему, в двух словах не скажешь. Главную роль в этом сыграл ее бывший муж, с которым она поддерживает отношения. Уйдя от нее, я остался жить в Бронксе у одной молодой женщины, родом из Индии. Она работает в больнице, а ее отец - профессиональный игрок казино. Местная жара меня изнуряет. Раз я вышел в сквер и все проклял. Вернулся через час домой, началась тахикардия, все лицо пылает, не могу понять, в чем дело. Оказалось, в этот день было выше 40°, и многие тут поумирали. По телевидению все время объявляют, - как себя вести, чтоб не получить тепловой удар. 4 июля был праздник их Независимости, я сдуру накануне отправился к знакомому «рашену» в Нью-Джерси и там остался на ночь, а днем он пошел на остановку. Смотрю на расписание – ждать автобуса еще 15 минут. Впечатление – будто сунули в горячую печь, жар охватывает все тело, и вокруг никого – пусто, все попрятались. Меня охватила паника. Понимаю, ситуация явно экстремальная, такой жары у нас не бывает никогда, ты даже вообразить не можешь, что это такое. Прямо-таки пограничная ситуация. Но, слава Богу, подошел автобус. И я сразу попал в дикий холод – такой, что мерзнут руки – ноги, - кондиционер работает вовсю, и у водителя специальная инструкция, сколько минут держать дверь открытой на остановках. Едешь по скоростной дороге, вокруг ни души – мертвая страна, но в Манхеттэне, где мне надо выходить, все по-прежнему. Обритые девки ходят в сапогах, снуют люди, многие курят, хотя по телевидению все время предупреждают, чтоб не пили и не курили. В общем, мне, северянину, здесь худо». (Тут Вера прекратила чтение и задумалась. Прошло немало времени после отъезда Михаила Федоровича, боль улеглась, и она читала все эти излияния с холодным любопытством. Все умерло. Равнодушно она продолжила чтение, будто погружаясь в мир неизвестного ей путешественника.
«Я, моя жена Гаури и ее отец Радж ездили в Атлантик-Сити. Это три часа автобусом от Нью-Йорка. Жили в небоскребе на 43-м этаже, из окна вид на океан. Он весь в белых парусниках. Волны здесь не морские, а океанские – длинные, а над океаном яркое солнце. Красота! Чаек огромное количество, они здесь наглые, подлетают и рвут хлеб прямо из рук. Пляж – мелкий мягкий песок, я плавал, а мои индусы – нет. И правильно сделали, - вода ледяная. Они искупались в бассейне, там вода теплая. Атлантик-Сити – город-казино на берегу океана. Названия небоскребов-отелей «Цезарь», «Тадж-Махал» и т.п. Грандиозно и безвкусно, как все в этой удивительной стране. «Тадж-Махал» - белый небоскреб с пристроенными куполами в индийском стиле и белыми слонами. «Цезарь» - с конями и колесницами. Все это очень смешно. Внутри, во всех отелях, игорные машины и столы, крупье в национальной одежде, женщины в одних черных трико с жуткими фигурами. Они разносят прохладительные напитки – гадость! От звона машин можно сойти с ума. Публика - чисто по-американски, самая разная – богатые старики и старухи в бриллиантах, негры в шелках и с перстнями на руках, девицы и парни в шортах и джинсах, калеки в инвалидных колясках, солидные успешные мужчины. Представь, пьяных нет нигде. Вот дивно! Много китайцев и японцев. В фойе играет живой джаз. Тут целая сеть ресторанов, и вовсю работает огромная машина жратвы. От этого делается жутко.
Нам поездка обошлась в 10 долларов, потому что Радж – мой тесть – профессиональный игрок, и ему в честь того, что он просаживает много денег, положен отель и еда дважды в день. Жратвы, повторяю, дикое количество, рестораны одного казино смогут, ей-богу, накормить весь наш город. Мне больше всего понравились бифштекс с кровью и итальянские пирожные. Порций не существует – ешь до отвала. У нас все поднимают тарифы на электричество – гадит Чубайс, - а тут один небоскреб потребляет в день столько, сколько нам и не снилось. Выходит, одно казино может прокормить весь наш полумиллионный город, а один небоскреб - сожрать больше света, чем вся наша область. Откуда у них такое богатство? И почему мы такие нищие? Поразительно и то, сколько еды выкидывают. Дикое, дикое изобилие всего! За один доллар можно купить огромную бутыль натурального сока. Соки здесь – как у нас вода из крана.
Побывал я и в хваленом Линкольн-Центре. Это три здания – и каждое огромно. Духа театра в нашем понимании тут нет. Ничего не помогает – ни великие танцовшики и певцы, ни декорации. В зал можно пройти в шортах, в чем хочешь. Даже наш захудалый драматический с его труппой - алкашами и поблядушками, клянусь тебе, лучше в десять раз. Одним словом, страна эта – очень странная. Будто она не на этой планете.
Мне говорили, что англичане выскакивают из автобусов, завидев там американцев. А обтянутые до невозможности зады негритянок! Чувства стыда в Америке, по-моему, - не существует.
Радж взялся, с разрешения моей Гаури, сделать из меня профессионального игрока. Я согласен. Представляю, в какой ужас ты придешь, прочитав об этом. Но я, как Гай Юлий, перешел Рубикон. Назад нет дороги. В крайности, вниз головой в Гудзон, я место на мосту присмотрел, но знаю, не понадобится. Душа умерла. Живу нереальной жизнью, все замечаю, и себя не щипаю – сплю или нет – доказательство тому – это письмо с восторгом от американских харчей. Ноги сами ходят, желудок переваривает, что-то говорю, чему-то улыбаюсь, трахаю изысканную Гаури, а знаю, что помер».
Вера уронила письмо на колени. «Индуска, - игрок в казино». Какое касательство ко всему этому имеет еще недавно скромный советский инженер Михаил Федорович Леве? «Что ты натворил, - прошептала вслух Вера, - что ты натворил?»
Но самое ужасное ждало ее на следующих страницах длинного письма. «Только теперь я понял, во всем виновата Вера. Какие мучения я перетерпел с ней! Многое связано с моими комплексами интеллигентного человека, но родились они не на пустом месте. Я ожидал от нее предательства. Посторонний подумает, что я «упал с елки», но на самом деле мне подавал сигналы сам Господь Бог. Я в него не верю, но это он предупреждал меня и заставил бежать от Веры. Она ни разу не дала мне никакого повода к ревности, но я убежден, она рано или поздно предала бы меня. Слишком покорна и безотказна она была, а меня все больше охватывала страсть к ней. Мысль, что она уйдет, заставила меня бежать. Хорошо, пусть я психопат, но я не мог уже вынести ее приходов и уходов. Да, я «упал с елки», я не «дружил со своей головой», но правильно сделал, что бежал от нее на край света. Я удрал, пусть это так и называется, «удрал» от хтонической бабы и уверен, что она ещё принесёт много зла тем несчастным, кто с ней повстречается».
Дальше Вера читать не смогла. Она сожгла письмо, хотя в нем оставалось несколько страниц, содержание которых она так никогда не узнала и никогда не пыталась выяснить, что же такое хтоническая баба. Такого слова она, отродясь, не слышала, но, конечно, догадывалась, что тут Михаил Федорович превзошел себя, чтоб только сильнее оскорбить ее.
Сперва Вера решилась не говорить Люсе о письме, но потом все же не удержалась. Та взорвалась.
- Не трави себя! В чем ты виновата! Сейчас народ бежит из России кто куда! И твой Леве не растерялся! Вцепился в американку, чтоб сесть ей на шею, а корчит из себя идиота, как у Достоевского. Еще и подлое письмо написал, чтоб тебе передали, и ты мучилась!
Старуха Русико Бобохидзе
В котором часу ни ложилась спать Русико Бобохидзе, просыпалась она ровно в три часа ночи и до шести лежала, ни о чем не думая, прислушиваясь к ночной улице. В Тбилиси, особенно в летнюю пору, по ночам много шума. -Грузины галдят громче, чем днем. Засыпая на рассвете часа на два старуха видела сны. Они не были тревожными. Все уже было пережито, передумано. Чаще и чаще снилось детство: крестьянка-мать, молодая, сильная но медлительная в поворотах и движениях. Снилась умершая младшая сестра Нестан. Русико в своих снах видела ее только в детском возрасте, девочкой, скачущей по двору. Иногда возникал перед ней внук Никуша, погибший в Сухуми в конце сентября 1993 года. Никуша жаловался ей: «Смотри, бабушка, что со мной сделали. Убили, как собаку».
Через два месяца после падения Сухуми «мхедрионовец» Гогита добрался до Тбилиси и рассказал ей о его судьбе. Уходя из захваченного города, Гогита, рискуя жизнью, пробрался в Келасури. Сосед по дому сообщил ему, что ворвавшиеся абхазцы вывели Никушу из подъезда и тут же убили. По его словам, несчастного выдала им девочка – подросток.
Пересказав эту историю Русико, Гогита от себя добавил, что в день, когда брали город, он с друзьями ушел к Ингури, на передовую, а больной Никуша остался дома с предательницей. Теперь он жалеет, что не пристрелил ее, потому что, якобы, подозревал в ней «шпионку» - девчонка грузинского языка не знала и толком о себе ничего сообщить не могла, хоть и выдавала себя за грузинку.
Больше от Гогиты Русико Бобохидзе ничего узнать не сумела, а он, принеся свою скорбную весть, ни разу не появился, не позвонил, и старуха забыла о нем.
Встав после бессонной ночи, Русико тут же принялась за дела. Их всегда было бесконечно много, и они никогда не кончались. Жила она в новом доме у своего младшего сына Бондо. После смерти брата, скрепя сердцем, он взял к себе и Никушу. Бондо терпеть не мог племянника – наркомана, которого долго и безуспешно пытался лечить. Когда же Никуша погиб в Абхазии, он использовал эту трагедию, как рекламу своей патриотической семье.
Жена Бондо, красивая, беломраморная мегрелка Нанули, была моложе мужа на двадцать лет. Она никогда нигде не работала и сидела дома с пятилетней дочкой. С Русико они прекрасно уживались.
Бондо справедливо считался одним из самых нахрапистых и жестоких стяжателей. Дом его ломился от всякого добра. Две домработницы, здоровые и дебильные деревенские девки, помогали по хозяйству. Этим же занимались в силу своих возможностей и две старушки-приживалки, родственницы Нанули.
Когда стоявший у ворот охранник сообщил Русико по внутренней связи, что к ней пришел Гогита, она так и не вспомнила, кто это такой, но, в конце концов, разрешила пропустить. Она не сразу, но узнала его. За годы, прошедшие после абхазской войны, он сильно изменился, почернел, похудел, был плохо одет.
Жизнь «причесала» сухумского героя.
Два дня назад на проспекте Руставели, неподалеку от «Вод Лагидзе», Гогита, нос к носу, столкнулся с Верой. Глядя сквозь толпу, она его не увидела, а он, узнав, пройдя по инерции несколько шагов, остановился, еще не веря случившемуся. Пятнадцатилетняя девочка, еще подросток, «шпионка» превратилась в женщину, одна тень которой заставляла мужчин оборачиваться. Круто развернувшись, Гогита бросился за ней, боясь потерять из виду. И вовремя, - она свернула в переулок, ведущий к улице Грибоедова, а там скрылась во дворе того самого дома, где когда-то Никуша вместе с ним выслеживал ее.
Гогита долго думал, что предпринять. Он стал другим человеком, и ему теперь не хотелось никому мстить. Его погибший друг Никуша перекочевал на задворки памяти. С тех далеких сухумских времен с Гогитой случилось много бед. Когда Шеварднадзе «прижал» мхедрионовцев, он был арестован и два года отсидел в тюрьме, а позднее так и не нашел места в новой жизни, считал каждый лари и бедствовал. Но несмотря на невзгоды, он следовал «правилам» и «понятиям», а потому не мог не сообщить о появлении Веры семье Никуши.
- Дядя Никуши, всесильный в Грузии человек, - справедливо рассудил Гогита, - у него есть много возможностей расправиться с Верой. Это их семейное дело…
Русико привела Гогиту в большую светлую комнату со старинной мебелью, посадила на стул, а сама расположилась в кресле напротив. Гость попросил старуху позвать хозяина, но, оказалось, что Бондо уехал в Турцию и вернется только через двадцать дней. Гогита решил рассказать о неожиданном появлении Веры старухе. («Она – крепкая, в здравом уме, - передаст мои слова сыну»). Русико выслушала Гогиту с полным спокойствием, никак не выказав своего отношения к его словам.
Уходя, Гогита еще раз напомнил старухе, где проживает Вера, и обрисовал ее приметы. Выйдя на улицу, он обернулся на хоромы и подумал: «Теперь делайте, что хотите, хоть орден ей вручайте, хоть на дереве вешайте. Я свой долг выполнил». Ушел он с легким сердцем.
Поездка Русико к Парна Бузарейшвили
(Приговор)
Наутро после прихода Гогиты старуха отправилась на базар и купила большого красного петуха с великолепным гребешком. Боевой красавец приносился в жертву Богу, пославшему старухе весть о погубительнице внука. Не торгуясь, она заплатила за петуха целых двадцать пять лари. В этом тоже был свой смысл, - согласно правилам, спорить о цене в этом случае запрещалось, и следовало тут же дать те деньги, которые запрашивал продавец. Петуха сунули в большой крепкий пакет, и Русико отправилась с ним в церковь. Здесь она вручила его священнику вместе с десятью лари.
Поп окропил и ее саму, и петуха водой.
Придя из храма, старуха принялась обдумывать свой замысел. Приезда Бондо из Турции она решила не ждать. Между ней и сыном лежала пропасть. Русико со своими взглядами могла бы жить в пятнадцатом веке, а Бондо считал себя «демократом», как обезьяна, пытался рядиться в чужие одежды. Он два раза побывал на стажировке в Америке, где изучал право и конституцию, и слыл среди грузинской элиты ярым сторонником прозападного курса. Курам на смех, но и этот прохиндей и нувориш, как большинство нынешних «вождей», начинал свой путь наверх в гниющем комсомоле, переродившемся за последние годы Советской власти куда сильнее, чем сама партия. Именно там молодые грузинские карьеристы прошли свои «университеты». Беспринципные стяжатели и жулики, они стали главными помощниками своего «пахана» - тоже бывшего комсомольца, Шеварднадзе - в борьбе за «демократическую» и «либеральную» Грузию.
Русико хорошо знала сына, Бондо запрет ее на замок, если узнает о ее планах отомстить за Никушу. Она решила осуществить свой замысел, не обращаясь к быстроногим молодым киллерам.
Ей пришла в голову другая идея. Палачом для Веры она выбрала старика из Телави Парну Бузарейшвили, с которым когда-то состояла в браке. Они прожили вместе всего десять горьких и счастливых для Русико месяцев. За сорок пять лет после того, как расстались, бывшие супруги свиделись случайно всего несколько раз, но Русико знала его нынешний адрес. Парна жил на первом этаже в пятиэтажном хрущевском доме около городского базара.
В тот же день она уехала в Телави, прихватив с собой тысячу долларов из собственных сбережений.
…Парна Бузарейшвили пил и гулял целые сутки со своим закадычным другом отцом Алексием в его сельском доме. Залив в себя, как в бурдюк, восемь литров вина, он по обыкновению спал, стоя, прислонившись к боковой стенке старинного буфета. Алексий, выпивший много меньше, смог раздеться и лечь в свою постель. Прежде чем уснуть, он долго ругал уронившего голову на грудь Парну за невоздержанность в питье и еде. Парна не отвечал.
Парна был достопримечательностью городка. Огромного роста, за два метра, с широкими плечами, он и в старческие годы оставался атлетом. Пил он годы и годы сверх всякой меры, но природа непонятным образом щадила его. Пузатые чуть не с двадцати лет кахетинцы с завистью смотрели на его тонкую талию. Голову Парны украшала грива серебряных с желтизной волос, так крепко сидящих на черепе, что, кажется, за всю жизнь из них не выпало ни одного. Судьба Парны сложилась удивительно . В возрасте двадцати лет он сел в тюрьму за убийство своей первой жены, а выйдя, устроился на работу в милицию и получил офицерское звание. Как это ему удалось, земляки-телавцы так и не узнали. Проработав в Телави, он уехал в Россию, в Ростов, где «повенчался с церковью» и был посвящен в дьяконы.
Когда епископ читал над ним молитву, достойный Парна опустился у Святого Престола на одно колено, и даже в таком положении казался одного роста с посвящавшим.
Парна проявил себя лучшим образом в дьяконском служении. Женщины специально приходили посмотреть на красавца дьякона, говорившего по-русски почти без акцента, что чрезвычайно редко для грузин.
Парну Бузарейшвили чуть было не посвятили в сан священника, и носить бы ему подризник и епитрахиль, но до архиерея дошли слухи об его разнузданном разврате и оргиях. Проведав, что над ним сгущаются тучи, Парна, прихватив разные вещи из церкви – две иконы, семисвечник, напрестольное Евангелие, потир, ковш и копие, исчез. Спер он с престола и дароносицу, оставив больных верующих без Святых Даров. Ростовские отцы церкви не стали поднимать шума, чтоб не позориться.
Молодой Бузарейшвили то служил офицером в Телавской милиции, то забирался поглубже в Россию и оборачивался там священнослужителем. Когда «доброжелатели» все-таки пронюхали об его превращениях и донесли в Телавский горком, секретарь по идеологии – женщина – всячески стала содействовать ему, и Парну произвели из старшего лейтенанта в капитаны. Чего только не случилось при блаженной памяти Советской власти.
Парну в Телави боялись. Был он жесток, одним ударом мог отправить в больницу любого силача. Но большей частью пребывал в ровном расположении духа.
Он вел полунищенский образ жизни, спасаясь тем, что его кормили и поили друзья-приятели, которым не было счета. Собственная живая копейка водилась у него редко.
Приехав в Телави, Русико сразу же направилась к Парне. Постучав, она не дождалась ответа и, толкнув ветхую дверь, вошла в квартиру. В «зале», на столе, полном каких-то огрызков и крошек хлеба, торчала пустая бутылка водки. Тут же валялась головка лука, а на тарелке сохли бледно-розовые листы маринованной капусты. Окно было закрыто наглухо. У старухи от спертого духа закружилась голова. Сев на засаленное сидение одного из трех находящихся тут стульев, она отвела взгляд от кровати с серо-черной простыней и откинутым стеганым одеялом и стала ждать хозяина с великим терпением.
Парна не сразу узнал Русико.
- А, это ты, женщина, - без удивления буркнул он, наконец.
Старики рассматривали друг друга в тягостном молчании. Лучше не встречаться в старости двум людям, между которыми в прошлом были близость и страсть. Особенно, когда один из них еще не усох, а другой таскает по земле кости, обтянутые кожей.
Несмотря на крепкое деревенское здоровье, для Русико давно померк многоцветный мир, в котором до сих пор, обманув время, пребывал Парна.
Старуха скользнула взглядом и отвела глаза от грузного конгломерата, выпиравшего из прохудившихся рейтузов бывшего мужа, а он глядел тупо на когда-то ядреную Русу, от полноты чувств к которой пару раз опозорился, не донес до нее своих соков. И такое случалось с «Гильгамешем». Сейчас Парна обратил внимание на то, как уменьшились и усохли глаза Русы, когда-то влажные и мерцающие. Не помнил он у юной Русы и тех широких костей лица и рук, которые так обозначились сейчас.
- Принеси мне воды, - попросила, наконец, старуха.
Ей пришлось потратить время, чтоб объяснить Парне, чего она от него хочет.
- Ты с ума сошла, женщина! – сокрушенно качал головой Парна.
- Не возьмешься ты, найду другого, - сверлила его старуха немигающими, без ресниц, глазками. Так они и препирались долгое время. Парна говорил: «Ты с ума сошла, женщина», а старая Русико: «Найду другого!». Наконец, чудовище согласилось. Старуха вышла из дома Парны Бузарейшвили, оставив ему задаток – пятьсот долларов и пообещав отдать остальные после смерти Веры. Уходя, старуха метнула взгляд на кусок полированного с одной стороны поделочного камня, лежащего на древнем сундуке.
А П С У С !
Михаил Федорович Леве зааплодировал, когда колеса «Боинга» только-только оторвались от взлетной полосы аэропорта в Нью-Йорке. «Пропади ты пропадом, великая страна!» – подумал он. Трехчасовое сидение в аэропорту отсекло от него Америку, а теперь в воздухе она сразу же стала далеким воспоминанием, и Леве поразился этому своему состоянию.
Две недели назад, собрав пожитки и уйдя от индуски Гаури, он снял десятиметровую комнату в Брайтоне. Два дня Леве ходил к океану, а потом лег на диван и пролежал семь дней, почти не вставая и глядя в потолок. Никогда ему не было так легко и покойно. На восьмой день Михаил Федорович отправился брать билет в Россию.
Прилетев в Москву, он прямо из аэропорта перебрался на Курский вокзал и через несколько часов был в родном городе. Уже на следующий день он узнал, что Вера уехала в Грузию. Адреса ее никто не знал. Находясь на другом конце света, Леве решил, по приезде, не расставаться с ней, но теперь ясно понял, что не увидит никогда.
А в это самое время в Тбилиси отмечали сороковины после ее убийства. Погибла она, войдя в свой темный подъезд со слепящей улицы. Ей размозжили голову каким-то тяжелым предметом, и следователи были поражены, с какой чудовищной силой был нанесен удар.
